Александр Петрушкин - Тетради 2018 года

Будешь долго стоять над собой, как прозрачный гудок
и отрезок, лишённый всех точек опоры от а и до б —

или – время, которое снилось тебе, это дробь,
отблеск чисел и тень рыбака у воды на холодной губе?

Вот уходит рыбак, обретая весь берег, а ты
остаёшься стоять, как его отраженье в реке —

или звёзды просты – от того, что они высоки,
или выжгли тебя, чтобы ты отражался, как небо, везде.

Вот выпал Бог – точнее, снег —
свет, что здесь напряло вещество
из мельницы ручной его:
всё остальное – ремесло.

И перед тем, как сделать шаг,
стою, страшась в него вступить,
и мак цветёт из снегиря,
у света посреди груди.

А значит – завтра здесь среда
и в птичьей стае полыньи,
растёт огромная вода
и крутятся следы ничьи.

За обиженным ребёнком
в небесах трамвай звенит —
кто нас может в его речи
как печали отследить? —

над – трамваем реет ангел
с красным языком в груди,
там щенок сидит незрячий
справедливости. Иди —

то сомкнув – как вежды – очи,
то – как скудность – всяку речь
смяв, и ангелу отбросив
всё, что надо бы беречь.

Только буква, как обида,
в горле ангела торчит —
хорошо, что стыдно видно —
хоть трагичен в целом вид.

Хорошо, что слышишь рельсы
облаков и, что петля
лишь казалась очень мёртвой
но проснулась, обожгла,

вынула на свет ребёнка
из такого же меня —
хрустнет глина, как обида,
от того, что нам мала.

и следишь, нутром и глазом,
как трамвай за поворот
удаляется и ангел
рельсы на плече несёт.

Обёрнут Бог в пустоту – от того везде
видим только следы от его пребывания с нами и
лодка его отсутствия плетёт из хруста в воде
фарватер для ледокола, который льды.

Там изнутри пустоты – дым табака, табун
что выдохом шелестит, нарастив им плоть,
мясо и кожу, нечто навроде судьбы,
которой Бог на дела сего мира плюёт.

Вот он стоит – пустота в столбах пустоты —
подглядывает в щели, чтобы исполнить их
предназначенье, и на руки их берёт —
видит полёт, что оборот всех птиц.

Птицы и щели летят из нутра дыры —
чтобы найти, внутри ветки своей, провал —
овал и ладонь, которую распрямит
в струи воды линза и тьма ведра.

Минует рождество, ещё одно минует —
так лошадь вокруг дома, как тень его, идёт,
подошвами хрустит – поскольку света много,
а кликнешь и она, как нитка, тьму сошьёт.

Как хорошо, в тулупе из времени и плоти,
лопатой снег кидать из влажной тишины,
молчать в себя слова и ледяную корку
с себя сдирать, как птиц, которые слышны.

Минует рождество. Ну что же – ждём второго
в круги свои, как звук, себя – на смерть – сомкнув,
где на тебя из тьмы всё указует конус
звезды и часовых, и смертных белый хруст.

Решето обрастает огнём и водой, так нёбо
умещает в себе, как в мешке новогоднем, утрату
или краба кипящее зренье вшивает предметы
в свой накроенный контур, словно выдохи в оду,
слепоту и иголку в заплату.

Ты же смотришь сквозь мешковину зрачка вот на этот
– предположим – январь, что пока здесь лежит без названья,
где ткачихи-сороки к теням пришивают природы приметы,
а затем разбиваются в эхо меж них, в узнаванье.

Это взгляда горят на снегах, как шрифты, опечатки —
так поленницы между домов спят в зачатке пожара,
где огромного дна решето вынимает потопа —
из воды ледяной – до Коцита промёрзщее, жало —

назовём его – жалость к себе (состоит из отточий)
или, скажем, ковчег слепоты (от избытка поклажи) —
всё одно и поток, и горение будут неточны
а потом и не вспомнишь (сквозь них совершившейся) кражи.

Только пропуски делают ход изнутри человека,
это небо холодное, словно идёшь нараспашку
по местам нераспознанным, что быть их приметой
становясь всего больше, себя разверзая, как пашня.