Геннадий Болтунов - Да будет светлою печаль. Любовная лирика

Да будет светлою печаль,
да будет прошлое понятно…
По памяти иду обратно.
А стоит ли —
в такую даль?

«Секретики» девчачьи многим знакомы
с детства.
В зарослях наткнёшься на коробочку,
а в ней чего только нет:
стёклышки цветные, кирпичом обточенные,
бантики, фантики разные, косточки фигурные.
Попадались камушки с дырочками,
они их куриный бог называли.

Бывало наступишь на песочек,
слышишь, – хрястнуло.
Разгребёшь осторожно: кусок стёкла или пластика,
а под ним золото и серебро конфетное,
цветочки без лепесточков, лепестки отдельные,
но главное
слово «любофь» на бумажке,
химическим карандашом наслюнявлено.
А в сверточке, ниткой обмотанном, ещё листочек,
с именем, какому тесно в таких объятиях.

Однажды мне своё имя попалось,
рядом с именем хозяйки «секретика».
Промолчал, что видел,
но стал записочки под дверь подсовывать:
«Хади Валка, гулять. Халиганов нет».
Так и гуляли Валентинка и я, лет до десяти.
Потом она секретное словечко другому вручила,
который в чужие секретики носа не совал.

А я, дурачок, эту «любофь»
до сих пор храню.
Бумажка выцвела, а имя в душе осталось.

Как-то встретил случайно эту
Валентину Викторовну
(полсотни лет в другом городе живёт),
спросил, помнит ли что означали
наборчики детского мусора?
Засмеялась:
«Секрет узнает, кто разгадает».
Вот такая «любофь»,
прости меня, Господи!

Начинается листопад.
Первый заморозок не мороз.
Осень золота прячет клад
среди белых колонн берёз.

Тише. Вслушайся.
Слышишь звон?
Это к службе зовёт прихожан
Храм лесной, потому что он
златом осени осиян.

Начинается листогон,
свет мерцает со всех сторон.
Словно свечки в храме зажгли,
словно бабочек перелёт…
Мухоморы, что короли,
да никто к ним спины не гнёт.

Тебя здесь нет
и вместо дома
с квартирою, где побывал,
парк.
Вздорной памятью ведомый
нашёл там, – что не забывал,
бродя кругами.
Встретил весть и
в капканы мощные попал. —
Твой адрес стал ему известен,
сегодняшний,
и чел – пропал.

Погоди ты колодезь любви забывать,
пусть плющом он повит,
может мысли скрывать.
Вдруг тропинку никто
не найдёт, оживить,
когда ты решетом
бросишь воду ловить.

Бабье лето, озноб рябиновый,
полыхающая листва.
Слово странное есть:
Любимая. —
Не такое, как все слова…
Ярко-звёздными стали ночи,
утром травы седые сплошь…
То заплачет, то захохочет, —
разве в женщине что поймёшь?

Солнце сонное, утро дымное,
голубая полынь-трава…
Слово странное есть:
Любимая.
Скажешь – кружится голова.

У медицины обострение
болезни,
видимо упущена. —
Ведь надо ж стибрить, без зазрения,
определение у Пушкина
болезни, что Любовь зовётся.
Нет, надо вовремя колоться.

Всех чувств не передать словами,
а у болезни шифр – смурной.
Однако «болен я не Вами»
и благо «вы больны не мной».
Так, из-за мудрости Цветаевой,
уже нельзя болезнь утаивать.

На докторов что обижаться? —
От той болезни спасу нет.
Примите, граждане, совет
к Пастернаку плотней прижаться.
Есть у него полу-поэма,
название которой жесть,
оно – «Высокая болезнь».
Хотя болезнь ли,
есть дилемма.

Даря цветы, восторги и эпитеты,
глядятся как открытки мужики!
А за любовь-то, сколько будет выпито,
и будет с левой выпито руки!
За нежность, обаятельность
и ласковость
пить будем и с локтя, и со стола
(не то, чтоб на троих, да с килькой, наскоро)
за всех и порознь – каждая мила!