Александр Володин - Простите, простите, простите меня…

Мы волочили семь десятков
к великой стройке кирпичи.
Нас озаряли с шаткой кладки
страны дозорные лучи.

Теперь поем нестройным хором
и – в пику хорам тех времен.
Смелы, раскованны, но – хворы.
И хор слегка похож на стон.

Здесь перестроек механизмы,
приоритеты плюрализма,
и что-то брезжит впереди.
Но долгосрочные прогнозы
нам обещают только грозы
и в лучшем случае дожди.

Под недостроенною кровлей
начальство с приостывшей кровью
сидит разрозненной толпой.
А впереди?.. На все вопросы
ответ прямой: «Возможны грозы
и дождь на годы проливной».

Хоть вера наша и ветшает —
прогноз не врет. Не обещает
тепла. Спасибо и на том…
Но вдруг, подросши, наши дети
сметут сырые бревна эти?
Прогноз пророчит и погром.

А вам еще не вышли сроки?
А нам уже пора, пора…
Вам результаты перестройки
увидеть и кричать ура.

А может быть – уж нас не будет,
но с наше поживите вы
и на своем развале судеб
промолвите вслед нам: увы…

А новое так отрицает старое!
Так беспощадно отрицает старое,
как будто даже не подозревает,
что, не успев заметить, станет старым.
Оно стареет на глазах! Уже
короче юбки. Вот уже длиннее!
Вожди моложе. Вот уже старее!
Добрее нравы. Вот уже подлее!
А новое так отрицает старое,
так беспощадно отрицает старое,
как будто даже не подозревает…

Повторения, повторения…
Но ничто на земле не ново.
Но становится тем не менее
нашей жизни светлей основа.
Времена перемен настали…
Но и время – спираль витая.
До конца обличенный Сталин
до сих пор над страной витает.
Но народ, закостеневший в рабстве,
так бесстрашно теперь бастует!
Но навеки ли это, братцы?
Ветры времени нервно дуют…

Правда почему-то потом торжествует.
Почему-то торжествует.
Почему-то потом.
Почему-то торжествует правда.
Правда, потом.
Но обязательно торжествует.
Людям она почему-то нужна.
Хотя бы потом…
Почему-то потом!

Как грустно посторонним быть,
чужим на празднике жестоком.
Пить с ними, их уже любить,
им улыбаться ненароком…

Но вот – и я в кругу любимых,
и спущены все тормоза.
Вдруг
оживленные глаза,
глядящие как будто мимо.

Тут одного обносят чашей
или рюмашкой небольшой.
Тут – посторонний, тут чужой
на празднике жестоком нашем.

А что с той девушкой, которая
на вечере так пела, вторя,
но, тихо скрывшись в коридоре,
ушла c веселья раньше срока,
так одинока?

А что с тем стариком, который
сидит в пустой уже конторе,
а перед ним зеленый термос
рассеянной рукой открыт, —
так на душе, наверно, скверно…
Чем растревожен? Чем убит?

А что с тем мальчиком, что плакал
и злобно тыкал в землю палкой?
Он был так жалко одинок
среди шагавших ног…

Она все время искала
просто хорошего человека,
с которым можно поделиться
или провести время,
чтобы не быть в одиночестве.
Но все так привыкли
казаться хорошими людьми
и принимать за это плату,
что она платила и платила…

Когда они расставались,
он любил пошутить.
Так, что-нибудь,
что придет в голову.
Просто от удовольствия,
что все было хорошо
и вовремя кончилось,
и пора разъезжаться.
А она – то ли глупая была,
то ли обидчивая не в меру —
ехала в метро домой
и плакала пять станций подряд.
Она боялась, что он подумает,
будто она без чувства юмора.
А он как раз больше всего
ценил в человеке чувство юмора.

Девушка не спит, не спит, не спит,
полюбила злого чудака.
Неудачник, люмпен, эрудит
и, возможно, тронутый слегка.
Он читает старые стихи,
о самоубийстве говорит,
у него глаза тихи, тихи,
он немолод и небрит, небрит.
Некогда любовь его сожгла,
у него в груди зола, зола,
под глазами у него круги,
за спиною у него враги.
Девушка в тоске, в беде, в бреду,
полюбила на свою беду
не за то, что тенор или бас,
а за то, что непохож на нас…