Александр Володин - Простите, простите, простите меня…

Как безупречна гибель в блеске сцены!
Порок кляня. И шпагою звеня.
Но в жизни
смерть постигли перемены.
Сначала речь покинула меня.

Порок бушует, как, едрена мать,
и прежде бесновался в мире этом.
А я замолк. Не пользуюсь моментом,
хотя по роли требуется мат.

Стою без слов. Не досказав. Немой.
Не уползти, не скрыться за кулисы.
Текст расхватали подставные лица,
Хотя, признаться, не ахти какой.

А правда ныне смело вопиет
и требует снести и переставить,
и срочно непонятное исправить.
Разверст ее кровоточащий рот.

И вот – вперед. Ликуя и трубя.
Такое время, полоса такая.
Забыл слова. Смолкаю. Отвыкаю.
Сначала отвыкаю от себя.

Отныне ставлю вас в известность,
что без отсрочки, проволочки
я выбыл из игры нечестной.
На этом я поставил точку.

Забыл отныне своды правил,
условий и другой муры.
На этом точку я поставил
и вышел с Богом из игры.

Кто хочет – салит, ловит, тащит,
кто хочет – бьется в стенку лбом.
Отныне скромный и молчащий,
поставил точку я на том.

Не могу напиться с неприятными людьми.
Сколько ни пью – не напиваюсь.
Они уже напились, а я – никак.
И только понимаю их еще лучше.
И чем больше понимаю – тем противней.
Никогда не пейте с неприятными людьми!

Это, что ли, жизнь кончается?
Пять. Четыре. Три…
Под ногой доска качается
и конец игры?

Это значит – притомились?
До свиданья всем?
Но со счета где-то сбились.
Десять! Восемь! Семь!

Сроки снова отменяются.
Это мне за что?..
Правилам не подчиняются.
Триста! Двести! Сто!

А есть собаки.
Они не умеют читать,
ничего не читали, ни одной строчки!
Ни разу по этому поводу
у них не колотилось сердце,
не подступал комок к горлу,
они ни разу не хохотали,
не перечитывали вслух своим знакомым.

А есть коровы,
только и знают, что жуют свою жвачку,
ничего не делают своими руками.
Не смогли бы, даже если бы захотели!
Пустяковый подарочек теленку —
и то не в силах.
Не говоря уже о работе ума:
что-нибудь сочинить,
сделать мало-мальски серьезное открытие
на пользу таким же коровам, как они,
и взволноваться этим, и вскричать:
«Черт побери!»
Ничего для них не существует.

Да что там, есть улитки!
Им за всю свою жизнь
суждено увидеть метр земли максимум…
Просто видеть!
Просто смотреть, что происходит,
когда совсем, совсем кончилась война.
Нет, если бы мне разрешили одно только это —
я бы и тогда сказал: стыдно быть несчастливым.

И каждый раз, когда я несчастлив,
я твержу себе это:
стыдно быть несчастливым!

Маленькие мысли,
оставьте меня!
Да что это такое,
сгиньте, брысь!
Да я и не думаю об этом!
Я думаю вон о той женщине,
которая пошла через дорогу.
Какое счастье, что такие
существуют на свете…
Что, опять?
Да я с ума сошел!
Да я и не думаю об этом!
Я думаю о море весной,
о грохочущем, светло-зеленом…

Сгиньте, брысь!

В прошлое уходят города.
Переулками струятся годы,
словно зеленеющие воды
тихо пропускают невода.

Белые дворянские дома,
желтые торговые лабазы,
местные и царские указы,
Шеллера-Михайлова тома.

Тридцать гимназисток-выпускниц
процветают на музейном фото.
Браки, роды, длинные заботы,
списки богаделен и больниц.

В прошлое ушли ночные споры
древней дооктябрьской поры.
Одиноки серые заборы,
хмуры крыши и грустны дворы.

У девушки на майке «хай».
То есть «привет». А на спине —
«бай», что по-нашему «прощай».
Прошла, на миг став другом мне.

A в супермаркете раскрыты
«зонты для пенья под дождем».
забыты вдруг заботы быта,
и не страшит небесный гром.

Самоучитель по улыбкам
нам надобен, страна моя.
Пособие, как в мире зыбком
сразиться с грустью бытия.