Александр Володин - Простите, простите, простите меня…

Друзей моей юности нет
Их годы войны помололи.
Они – в поле боя и боли,
а я в поле бега от бед.

Не верить в будущий прогресс,
а вовсе, мол, прогресса нет?
А есть собес, и есть обвес,
и просто есть полет планет?

В неведомое, черт возьми,
и непосильное уму?..
Грузи свой скарб, вози, вози,
носи, носи свою суму,

скучай средь торжества торжеств,
не верь среди бесчинства тайн.
И гордо знай, что жесть есть жесть,
Песок – песок, трамвай – трамвай.

Рабом кромешной суеты
из тьмы бежать в другую тьму?
Не верить в высшее, чем ты?
Не поклоняться ничему?

Полоса неудач,
то ль хихикай, то ли плачь.
Не денешься никуда —
полоса стыда.
Так и ходишь полосат:
бед полоса…

Но вдруг – что такое?
Нечто вроде покоя.
Нечто вроде снова
каких-то сил.
Ты не так уж скован,
не так уж хил.
Друзья подали вести,
думал, нет их нигде.
А они, как известно,
познаются в беде.
Простые заботы,
охота работать.
Сегодня суббота,
плохая погода.
Но там – воскресенье,
два выходных.
Удача? Везенье?
Живут и без них.

Он был веселый человек
и любил все веселое:
веселую музыку —
и сам что-то свиристел на чем-то,
веселые пляски,
когда веселые девушки
что-то одинаковое ножками,
и одинаковое ручками,
и забавное золотыми головками.
Он любил хорошую погоду,
когда все светится, даже то,
чему, казалось, никак не положено.
Его специально звали в гости,
чтобы он там всех веселил.
Но время шло…
Собирались по-прежнему компании,
но уже не такие молодые,
и многим уже не до веселья,
а он все веселится!
Наконец, это веселье
стало просто подозрительным
(серьезное время, никому не до веселья),
и его – трах! —
в психиатрическую больницу.
Вот тут он оказался на месте:
врачи его любили,
и сиделки любили,
и больные любили,
и все, как один, жалели,
когда он – бац! – об стенку головой.

Беззвучно пролетают мимо
немые дни. Недели-мимы.

– Задумайся! – мне намекают
и молча мимо пролетают.

Нищаю, чувствую – нищаю.
Но по привычке обещаю:

задумаюсь, придет пора…
А та пора прошла вчера.

Входите, милые, не бойтесь,
официанток не робейте.
У них такие же заботы,
у некоторых дома дети.
Вы перед ними не пасуйте,
меню читайте, не стыдясь.
У них лишь вид такой, по сути
они ничем не лучше вас.
Просительно не улыбайтесь
и веселитесь без помех.
Стеснительные, не стесняйтесь,
как я, дурак, стесняюсь всех.

Надо следить за своим лицом,
чтоб никто не застал врасплох,
чтоб не понял никто, как плох,
чтоб никто не узнал о том.
Стыдно с таким лицом весной.
Грешно, когда небеса сини,
белые ночи стоят стеной —
белые ночи, черные дни.
Скошенное – виноват!
Мрачное – не уследил!
Я бы другое взял напрокат,
я не снимая его б носил,
я никогда не смотрел бы вниз,
скинул бы переживаний груз.
Вы оптимисты? И я оптимист.
Вы веселитесь? И я веселюсь.

Живем, мужаем.
Всегда при деле.
Сооружаем
себе пределы.
Тут можно смело,
а там – нельзя.
Меж тех пределов
живем, ползя.
Свод правил этих
усвоен всеми.
Что делать – дети.
Что делать – семьи.
Удел обыден.
А между дел
последний виден
уже предел.

Городской я. Московский и псковский.
Ленинградский. Росток площадей,
переулков, парадных и скользких
тротуарных осенних дождей.
Здесь глухи и стозевны квартиры.
Здесь соседи воюют с судьбой.
В небесах просверлившие дыры,
телемачты довольны собой.
Здесь и беды мои, и просветы
в бедах. Правда, просветы редки.
Здесь киоски, афиши, газеты,
здесь рука протянулась реки,
где купаться нельзя…
Мирозданья
неземное сиянье и вихрь
так далеко! Я скоро устану,
я плутаю в дворах проходных.

А в горах, под привычной звездою,
с мирозданьем един, до утра,
терпелив, безмятежен, спокоен,
греет руки пастух у костра.