Роберт Рождественский - Лучшие стихи

о том, как мудро смотрят с Мавзолея

на нас вожди «особого закала»

(Я мало знал.

И это помогало.)

Я усомниться в вере

не пытался.

Стихи прошли.

А стыд за них

остался.

Колыхался меж дверей

страх от крика воющего:

«Няня!..

Нянечка, скорей!..

Дайте обезболивающего!..

Дайте!!»

И больной замолк…

Вечером сердешного

провезли тихонько в морг —

странного,

нездешнего…

Делают ученый вид

депутаты спорящие…

А вокруг

страна вопит:

«Дайте обезболивающего!..»

«Дайте обезболивающего!..»

«Дайте…»

Как живешь ты, великая Родина Страха?

Сколько раз ты на страхе

возрождалась из праха!..

Мы учились бояться еще до рожденья.

Страх державный

выращивался, как растенье.

И крутые овчарки от ветра шалели,

охраняя

Колымские оранжереи…

И лежала Сибирь, как вселенская плаха,

и дрожала земля от всеобщего страха.

Мы о нем даже в собственных мыслях молчали,

и таскали его, будто горб, за плечами.

Был он в наших мечтах и надеждах далеких.

В доме вместо тепла.

Вместо воздуха – в легких!

Он хозяином был.

Он жирел, сатанея…

Страшно то, что без страха

мне

гораздо страшнее.

«В Нечерноземье, – согласно прогнозу, —

резко уменьшится снежный покров…

Днем над столицей —

местами – грозы.

А на асфальте —

местами —

кровь…»

Вот – довоенное фото:

ребенок со скрипкой.

Из вундеркиндов, которыми школа гордится.

Вырастет этот мальчик.

Погибнет под Ригой.

И не узнает, что сын у него родился…

Вот – фотография сына.

В Алуште с женою.

Оба смеются чему-то.

И оба прекрасны.

Он и она,

безутешны, сидят предо мною.

И говорят о Кабуле.

И смотрят в пространство…

Вот – фотография сына.

Во взгляде надежда.

Вместе с друзьями стоит он у дома родного…

Этот задумчивый мальчик, похожий на деда,

в восьмидесятом

с войны

не вернулся снова.

Старший следователь Крошин

никогда

вина не пил.

Человеком был хорошим

и прекрасным мужем был…

(Прежде занимался спортом,

нынче интерес пропал).

Приходил домой с работы,

ел

и сразу засыпал.

Спал он странно,

спал он тяжко,

плоско —

на прямой спине.

И храпел, как зверь.

И часто

кулаки сжимал во сне.

И скрипел зубами жутко —

(оглушительно скрипел!)

И кричал:

«Признайся, сука!

Сволочь!!»

И опять храпел…

А жена,

на кухне сидя,

край клеенки теребя,

все вздыхала:

«Бедный Митя…

Не жалеет он

себя…»

Разгорелся в старичке давешний азарт.

Получается, что он —

чуть ли не герой.

Он по-прежнему живет

много лет назад.

На его календаре – пятьдесят второй…

Вспоминает старичок, как он пил-гулял!

И какие сахар-девки

миловались с ним!..

А жалеет лишь про то,

что недострелял.

А вздыхает лишь о том,

что недоказнил…

И говорил мне тип в особой комнате:

«Прошу, при мне анкеточку заполните…»

И добавлял привычно, без иронии:

«Подробнее, пожалуйста!

Подробнее…»

Вновь на листах зеленых, белых, розовых

я сообщал о «всех ближайших родственниках».

Я вспоминал надсадно и растерянно

о тех,

кто жил до моего рождения!..

Шли рядышком,

как будто кольца в дереве,

прабабушки,

прадедушки

и девери.

Родные

и почти что посторонние…

«Подробнее, пожалуйста!

Подробнее…»

Анкетами дороги наши выстланы.

Ответы в тех анкетах нами выстраданы.

Они хранятся, как пружины сжатые.

Недремлющие.

Только с виду – ржавые!

Лежат пока без дела.

Без движения…

…И я не верю

в их самосожжение.

Над моею душой,

над моею страной