Михаил Гарцев - Низкий вид литературы

Чья это боль растеклась облаками по небу?
Чей это стон в завывании ветра звучит?
Что ж ты молчишь, закричи же, ответа потребуй:
Чьи это слёзы затмили нам солнца лучи?
Чья это мука застыла скалою над бездной?
Чей это плач расплескался морями вокруг?
Кто-то ведь знает, кому-то ведь это известно:
Чей это лес после бури заломленных рук?
Чьи переломы судьбы – горных речек изгибы?
Чья катастрофа – падение снежных лавин?
О, неужели мы счастливо жить не могли бы?
Чья это кровь – где рябин полыхает рубин?

Чьи это перла
застыли скалою над бездной?
Чьи это жерла
зрачками из страшного сна?
Чьи это серны
поют нам про слезы и бедность?
Чьи это нервы
натянуты, словно струна?
Чьи это штампы
как стон в завывании ветра?
Чьи это залпы
в падении снежных лавин,
где в свете рампы
мы видим нехилого метра?
Красною лампой
рябин полыхает рубин.
Чьи это сопли
текут по вратам Самиздата?
Чьи это вопли —
забором заломленных рук.
Виден не рохля
в кровавых сполохах заката.
Пусть все оглохли,
но скромный наш скрашен досуг.

Ведь это точно когда-то было…
Рисунок серый – в карандаше…
Утла подвода, худа кобыла —
в тумана кашице, густыше.
В телеге той я лежал, колышим,
в сенные вдавленный вороха,
осенним паром, в жавель закисшим,
забит по самые потроха.
Возница – дедушка однорукий
спокойно правил сквозь ветровал,
он был недвижимый и беззвукий —
клубы табачные выдувал.
Плыл скрип колес, тишину тревожа,
тягуче-медленно, как в клею,
и дым с туманом по конской коже
стекали в черную колею.
Так мы катили, не шибко ходко
(для нашей клячи – во весь опор)…
Я думал: «Дедушке надо б лодку,
а мне, любезному, – в рот обол».
И вспоминался недавний сон мой —
душа болела во сне, хоть в крик.
И шли ко мне эскулапов сонмы,
и говорили, что ей кирдык…
Заговорил, наконец, возница:
– Ты разумеешь, – сказал, – сынок
бывает у сырасць такую сница —
саднит клешня-то помилуй бог.
Ага отрезанная зараза
во сне-та ёсць она и болит.
Я мол до фельшера ён адразу —
атрит гутарит ци ангидрит.
Гадоу пятнацать руки не маю.
Не смог бы мабуць с двумя ужой…
Я понимаю, дед, понимаю.
Похоже, как у меня с душой…
Поговорили мы, замолчали.
За нами двигались в молоке
фантомы боли, мечты, печали
к тому кордону и к той реке…

Темно у дохтора на приеме,
вчерась, горбатясь за гумус тмящий,
перестарался, а нынче в дреме
сижу ледащий с лицом просящим.
А рядком дедка сидит безрукий
и все страдает от боли жгучей
в руке, c которой давно в разлуке,
с лицом темнее осенней тучи.
– Шо, хлопчик, скоро, нас дохтор примет?
– Хто яго знает, сих эскулапов?
Ужо онемели ужица с выей,
давненько не был в явонных лапах.
Как-то мне щупали грудь, паршивцы,
кололи и жгли, убивцы, трахею…
Искали душу в сердечных мышцах.
Видно, давно я расстался с нею.
Болела сильно, такой уж родился,
фантомы боли, сонмы печали…
Пошла уж какая, дедуля, седмица…
Пропала душа, куда-то отчалив.
Нас врач осмотрит – печать, как клякса,
в Собес с тобою сделаем ходку.
Мне б в рот – оболу, а лучше – баксы,
а ты, дедуля, проси молодку.
Пора инвалидов взять на поруки,
и поддержать нас, таких горемычных,
ты, дед – инвалид, поскольку безрукий,
и я инвалид – без души кирдычно.

Мне снилась детская обида
на N. Не подавая вида,
что пьян (хотя совсем алкаш —
о если б всё, что мы глаголем,
оправдывалось алкоголем!),
он мне твердил, что я – «не наш».
Смеркалось. Ерзали ворота.
На лавочке два идиота —
с бутылкой N, и я как бы
со стаканОм, в плену заката
трепались, щурясь чуть поддато
на город, вставший на дыбы.
«Наш, наш!» – хотел ему сказать я,
но верткий N, попав в объятья
жены, толкающей домой,
убрел московским пыльным летом
в свой сон, а я остался в этом,
и спал, и двадцать лет долой.
Я спал, как в апельсине долька,
в забвеньи пропуская столько
пустых листков календаря,
что даже ближним и домашним
казался лишним и ненашим,
о дальних и не говоря.
И правда, кто мне скажет, чей я?
Алеко посреди кочевья,
король бездомный, Лир нагой,
не наш, не внутренний, не внешний,
не наш, не праведный, не грешный,
не наш, не Байрон, не другой…
Во сне, тем временем, светило,
как разум, город отпустило,
последний луч оборвало,
Не наш! вскричал Евгений грозно,
и стало ветрено и звездно,
и понеслось, и все прошло.