Елизавета Иванникова - Арфа серафима

Когда-нибудь, дойдя до сути,
В чем Божья милость нам дана,
Поймем, что в маетной минуте
Души таится тишина.

Она молитвой утолима,
Она сокрыта от невзгод
И постоянно и незримо
В прожилках памяти живет.

И только в час определенный,
Пройдя слепящие лучи,
В душе, страстями опаленной,
Струна высокая звучит.

Чиста, как капля состраданья,
Зовет ли к таинству людей,
К той слезной силе покаянья
В грехах отбушевавших дней?

Иль слово, вверенное Богом,
Угасло, выцвело от мук,
И лишь у смертного порога
Над головою лопнет звук.

Народ забыл о преисподней,
О Гаврииловой трубе,
Но отзвук жил на колокольне
Средь стаи белых голубей.

Летал над Доном быстротечным,
Его ловил небесный гром,
И он кружился над увечным,
Восставшим вновь монастырем.

По зову арфы серафима
Душе показано взлетать,
И там, над бездною незримой,
Все искушенья испытать.

Кому-то головокруженье
От славы признанных побед,
А кто-то к высшему служенью
Преуготовлен с юных лет.

Чья жизнь с рождения готова
Идти на этот вещий звук,
В ней тихо прорастает Слово,
Вспорхнувшее из Отчих рук.

В Саровской пустоши зима
Кому-то саван шьет незримо
И скорбно следует сама
По стежкам старца Серафима.

Холсты суровые ветров
Полощет среди сонных елей,
Скрыв от неведомых миров
Сугробную тоску метелей.

Чуть дышит под щитами льдин,
Под снежной насыпью берлога,
Отсюда мишка приходил
К порогу пустоньки убогой.

Холодной веет тишиной
От замороженного леса,
Пока не начинают вой
И ссору пушкинские бесы.

Давно ли старец перестал
Их усмирять святой молитвой?
Но рыщут бесы тут и там
И ищут поле новой битвы.

В сердцах людей, объятых тьмой,
Добро со злом перемешавши,
Им вера кажется тюрьмой –
От покаяния сбежавшим.

Какой же небывалый пир
Для нас готовит Божья Матерь,
Для всех в душе познавших мир,
Раскинув праздничную скатерть?!

Ведь о прощении молил
Для тех, кто жизнь свою итожит,
Всю армию небесных сил
Сам Серафим, угодник Божий.

Он видел землю всю в дыму,
Как к солнцу пламя поднималось,
И Богородица ему
Двенадцать раз в миру являлась.

Святой канавкою бредем
И с привкусом грядущей гари,
Твердя о милости, грызем
Смиренный батюшкин сухарик.

Про все, что выдалось на свете,
Мы словно знали наперед:
Был в девятнадцатом столетье
Когда-то тридцать третий год.

Обычен или високосен,
Он шел сквозь судьбы напролом,
Вот только Болдинская осень
Задела пушкинским крылом.

Да стал людской удел суровей,
Как детский плач, невыносим,
Когда в сугробистом Сарове
Скончался старец Серафим.

И в самой сердцевинке лета,
Когда духмяный зреет Спас,
У Себряковых в час рассвета
Меньшая дочка родилась.

Пред тем дышало небо синью,
Томился отдаленный гром,
И ласточка то сложит крылья,
То зачерпнет волну крылом,

Как бы следя за чьей-то мыслью,
То вверх бросается, то вниз,
Напившись солнечною высью
На праздник положенья риз.

В именье праздник сей явился
Предвестником счастливых мук,
Чтоб в час означенный пролился
Младенческого крика звук.