Елизавета Иванникова - Арфа серафима

Ах, птичка Божья, хлебный мякиш,
Кроша рассыпчатую трель,
О чем, с луной сливаясь, плачешь,
Качая ветки колыбель?

О том лишь степь да солнце знают
В донском обветренном краю,
Когда в свистульку обжигают
Простую песенку твою.

В тех трелях слиты воедино
И горько тлеют на устах
Могильная сухая глина
И звездный запредельный прах.

Перед окошком в сад раскрытым
Из душной спаленки своей
Манил Анету луч пролитый
И звал куда-то соловей.

Отвергнув облачность подушек,
Просила, усмиряя плоть:
«Открой же мне мою же душу,
Будь милостив ко мне, Господь!»

Не ведая духовной лени,
Слепому не подвластна злу,
Всю ночь стояла на коленях
И засыпала на полу.

Ей были не милы наряды,
Надежды радостных сестриц,
И полные намеков взгляды,
И зов заманчивых столиц.

За этой редкой силой духа,
Которую в других не знал,
Домашним доверяя слухам,
Отец тревожно наблюдал.

Он заневестившихся дочек
Стал вывозить в блестящий свет.
«Душа моя того ли хочет?» –
Спросила и решила: «Нет!»

Начитана, собой прекрасна,
Сильна в искусстве и стихах…
Но мудрый батюшка напрасно
Вел разговор о женихах.

Отцовская всесильна милость –
Коль жизнь семьей не хороша,
Берёзкой бы – не оступилась
Над яром – светлая душа.

Отринув мира притяженье,
Пускай парит над суетой,
Коль приготовлена к служенью
Незамутненной чистотой.

Над синим Доном меркнут зори,
Вечерний поглощая звон,
Извечный плеск людского горя
И ветра вздох, как будто стон.

И потому над ширью вольной
Довольно сердцу иногда
Волны идущей колокольной,
Чтобы озвучились года.

Здесь монастырь построен женский
В достопочтимые года,
Он слыл Святым-Преображенским,
Где часто пряталась беда.

И в нем, таком глухом и дальнем,
Труды покорно понесла,
Простой послушницею Анна
Себя испытывать смогла.

С молитвою хлебы месила,
А после странниц и гостей
Босая – половицы мыла,
Чтобы отухнуть от страстей.

Но этого ей было мало:
На Всенощной нахлынет сон –
Кругами церковь обегала,
Чтоб освежил прохладой Дон.

Не по годам казалась взрослой,
Хотя навряд была такой,
Ей дождик памятью подослан,
Наивной девичьей тоской.

Теперь она уже не дочка,
Ненастные просохли сны,
И светится прозрачной мочкой
На небе краешек луны.

Сбывает время нежный возраст,
И словно лёгкие крыла,
Смиренно иноческий образ
По Высшей воле обрела.

На холодке зари осенней,
При тихом шелесте ветрил,
В ней имя теплое – Арсения
Светло зарделось изнутри.

Проходит мимо искус вражий,
Досужая не липнет грязь,
И Богородициной пряжей
Летит тенетник, серебрясь…

Сокрыта жизни мимолетность,
И вдруг: «Пора, мой друг, пора!» –
Ушла щекочущая легкость
Из-под гусиного пера.

И странной кажется причина
Друзей оставить и родню.
Так смог Игнатий Брянчанинов
Постигнуть истину одну.

Мир сердца – истины свидетель,
Дан Божий Промысел затем,
Чтоб бодрствовал – за всё в ответе
Над попустительством страстей.

Он был Оленину племянник,
Кому-то друг, кому-то брат,
Самим государём избранник
К высокой службе, говорят.

В салоне дядюшки блестящем,
Где Пушкин завсегдатай был,
Казалась жизнь ненастоящей,
Хотя и не был нелюдим.

Ушел. Оставил. Отказался.
Нёс груз проклятий и разлук.
В нём слишком громко отозвался
Небесных струн высокий звук.

Пришли разбуженные силы,
Чтоб светский преступить порог,
И шестикрылым серафимом
Был явлен пушкинский пророк.

С рожденья арфа серафима
Его без устали звала
И небом выбранного сына
В глухую келью привела.

Там можно многое расслышать,
Когда сомненье не гнетёт,
В лукавую и злую душу
Премудрость Божья не войдет.

Для жизни надобно немного:
Расстаться с чуждой суетой
И тихо приобщиться к Богу
Непоборимой чистотой.