Виктор Ростокин - Снежные обозы

Война приблизилась. Она
Пока лицо свое не кажет.
Ей безразлично, чья вина —
С ухмылкой грязной не укажет.
Ей дела нет до мелочей,
Для измышлений хладнокровных.
Огонь раскованных мечей
Вознесся над цветущим кровом!
Пошла работа на распыл,
На убиения без меры.
Опомнились, кто позабыл
Во мнимых устремленьях веру
В Христа, в Отечество и Мать —
Она воздела к небу руки!
Ее в укрытье не прогнать,
Душой открытой примет муки.
Сыны услышат. Встанут в ряд
Богатыри Руси исконной.
Они войны разрушат ад.
Мать – животворная икона!

Вчера был жив. Ходил бодрился,
Хвалился разными успехами,
На голову он становился
Для общей озорной утехи.
Какой-нибудь брезгливой даме
Он предлагал исполнить танго,
За талию хватал руками,
Губами сладко чмокал: «Манка!»
А вскоре новая придумка —
В фуражке огурцы раздаривал,
И с аппетитом сам их хрумкал
В шальном ребяческом ударе,
Визжал: «Их мыть совсем не надо,
Пользительней они такие!
Я их выращивал на грядке,
Хрустящие и наливные!»
Потом на старенькой тележке
Он с фермы вез навоз коровий.
У палисадника под вечер
Сидел с супругою Петровной.
И вот сегодня славный, милый
Старик скончался то ль от грыжи.
Как будто пробежал он мимо
Без передышки…

Жизнь, как сказка?
Жизнь – не сказка —
Долго, долго ехать тряско
Суходолом, косогором,
С думой тяжкой,
С болью,
С горем.
Ехать день и ночь…
Неделю.
Он пригубил злое зелье.
Похоронена жена.
Плачет, скривилась луна.
Конь шагает. Столб. И – сыч.
Путь-дорога. Бог. И – бич.
«Ну-к, спою…» – запел мужик.
Нет, не песня – слезный крик.
Был Никитин и Кольцов…
Не сыскать ужо концов!
Русь была – и нет Руси…
Господи Иисуси!

Однообразье – это в людях
И в том, что руки их творят:
Дома, предметов разных груды,
Машин необозримый ряд.
Взор утомляется, и вянет,
И душу болью тяготит.
И ты ложишься на диване,
Как будто кем-то ты побит!
И не доходит до сознанья,
Что скоро будет тебе гроб,
Уже без тени притязанья
Кусает тело твое клоп.
Уже мерещатся обвалы
Кастрюль, стаканов, кирпичей.
А домовой, как ни бывало,
Внушает сухо: «Ты – ничей…»
А если бы умел ты слышать
И видеть травы, облака
И как то громче, а то тише
Звучит турчание сверчка.
И как по займищу лисица
Крадется. А сурок – хитер,
Он вроде б вовсе не боится,
Столбком стоит до нужных пор.
Здесь все свежо, неповторимо,
Хоть постоянно на глазах.
Природе тоже ты родимый,
Она же исцелит твой страх.
Ты только от нее не прячься
За мертвым ворохом вещей.
Но коль не повернешься к ней,
То за тебя она поплачет.

Поэты века девятнадцатого
Народу стали не нужны.
На книжных полках они спрятались,
Ушли от нынешней страны.
И бабушка-библиотекарша
Пыль протирает и скорбит:
Вчера проказник Петька Чекальшев
Подсунул под стеллаж карбид.
Был взрыв, конечно, не трагический,
Но шума понаделал он.
Вдруг отключилось электричество,
И пол схилился под уклон.
И рама, брызгая осколками,
Летела страшно над селом,
И приземлилась за околицей
Да прямо рядом с шалашом,
Сгубив арбузов спелых кладку
И сторожа так напугав,
Что он, увидев неполадки,
Стрелял до полдня наугад!
Теперь уборка в библиoтеке,
И бабушке особо жаль,
Вздыхая со слезами кротко,
Сняв с головы прискорбно шаль,
Что «бонбы» злой удар пришелся
На классиков, где Тютчев, Фет…
А вскоре «террорист» нашелся,
Пред властью он держал ответ.
Дурной парнишка хорохорился,
И Пушкина он обвинял:
«Из-за него с училкой ссорился,
Я двоек кучу нахватал».
А он хотел быть офицером,
Хотел учиться продолжать,
А не воробышком бы серым
По-над забазьями летать.
Его внимательно послушали,
Но всё ж учли его вину,
Не хуже было чтоб, не лучше,
Служить отправили в Чечню.
Решили: коль уж он детдомовский,
Ему там будет хорошо.
И разошлись без лишних домыслов.
И Петька Чекальшев ушел
В сопровождении конвоя,
Как говорится, под ружьем
И навсегда. А коль вернется,
Еще поведаем о нем.

Жена… ты не вольная птица,
И крылья повязаны в крепь.
Перестала блистать, молодиться,
Быть красивой, как вешняя степь.
Разве муж твой ревнивец и деспот?
Он носить обещал на руках,
Но куда же благое все делось?
Холод блещет в звериных глазах!
Вот ты, долюшка русской женщины,
Нет тебе ни начала – конца,
Ты в извечном ненастном брожении
От венчального злого кольца
И до смертного грубого одра.
Ан Кольцов еще видел печаль
Этой боли и горькой, и гордой,
И хулил он «туманную даль».
И Некрасов тужил, стоя с тростью
У ржаной полосы, где в лучах
Пот сгребала с лица она горстью
С затаенным испугом в глазах.
Не одумался ведь и поныне
Русский бражник, мужик-дуралом,
Ему по сердцу ропот рутины,
Не срастающий темный излом.
Всякий суд на бумаге иль всуе
Для него, как поземка весной.
Грош последний в штанину засунет,
Через час будет грязно-хмельной.
И последует вскоре добавка,
И последует вскоре разбой.
Вопиет она: «Лучше б удавка,
Чем мучения жизни такой!»
Вопиет эта русская женщина
И сегодня… И сотни уж лет.
И беда ни на грамм не уменьшена.
Только ночь. Не предвиден рассвет.
Эх ты, Русь, мать извечно родная,
Сколько ты настрадалась сама!
Знать, не зря тебя кличут Святая,
Знать, в согласье сума и тюрьма.
Нет тебя несчастливей – везучей,
Притесненней – отрадно вольней.
После ясного солнышка – тучи,
Глушь сменяет раздолье полей.
Так и дочь твоя – русская женщина,
Нету в мире сильней, чем она,
И с рожденья с Иисусом повенчана,
И особая в этом цена.
И особая ей и молитва,
И мое предношение чувств,
В коих горечи-радости слиты —
Своей жизнью за них заплачу!