Александр Холин - Калинов мост

По над озером скит
на крутом берегу,
как твердыня стоит
и в жару, и в пургу.
Там отшельник живёт,
Бога молит за нас:
не за смерть, за живот
каждый день, каждый час.
Он за церковь скорбит,
за державу в огне.
Русский дух не убит,
но потоплен в дерьме.
Патриарх-продавец
в церкви трон захватил.
Православью конец,
и молиться – нет сил.
Скоро будет Покров,
только как ни крути,
на Кремлёвских воров
где управу найти?
Тени красной звезды
бьют прицельно и влёт.
С патриархом жиды
опоили народ.
Покосились кресты,
разбуянилась гнусь,
старец молит святых
заступиться за Русь.
Всякий русский живёт
от тюрьмы до сумы.
Веселится народ —
пир во время чумы.
Скоро, скоро Покров…
но молиться нет сил.
Сколько надобно слов,
чтоб Господь нас простил?
А погода не спит
холод сводит долги.
По над озером скит
в клочьях белой пурги…

Ласкают листья позолотой,
как сон, ложатся на бульвар.
Оборвалась на скрипке нота
под колдовством осенних чар.
Пиар для осени нехитрый,
но защемило что-то грудь,
и парка яркая палитра
разворошила в сердце грусть.
Живём, о прошлом не жалея,
но вдруг природа позвала:
как взрыв возникла Лорелея
и в лес туманом уплыла.
И вот уже листвой распята
мечта…
без болей, без прикрас.
Ах, не будите то, что свято,
что скрыто памятью от глаз.

Старый город, задушенный смогом,
искривленный в улыбках блудниц.
Что сказать мне о том, о немногом?..
Нет, о многом:
о щебете птиц
по Сокольникам вечером синим,
о значках из под карандаша
и как бьется то нежно, то сильно
под осиновым ветром душа.
Старый город, задушенный смогом,
вместе с ним погибаю и я.
Что с того, что мы ходим под Богом,
ничего от него не тая?
Старый город, задушенный смогом,
я его от судьбы не сберег.
Был он мне колыбелью, острогом,
станет он эпилогом дорог.

Тень моя занавеской в окне
колыхается от ветерка.
Что-то странное чудится мне
там вдали, где луна и тоска.
Где тугие, как мышцы ветров,
волны, сонно жующие тьму.
Богородицы белый покров
прикоснулся к лицу твоему.
А луна – королева зеркал —
отражает тебя в небесах.
Ночь плывет средь базальтовых скал
на пиратских косых парусах.
Вот осколок разбитой луны
покатился по берегу прочь.
И ни звука. Ни плеска волны.
Только ночь, бесконечная ночь.

Сизая луна по серебру
северного неба. Полнолунье.
Дикие собаки на юру
воют нескончаемые руны.
Струны сосен туго натянув,
ветер подвывает осторожно.
Скупость скал напомнила Гурзуф —
зимний, настороженный, тревожный.
Ложный свет невидимой звезды
я ищу на выгоревшем небе.
Пролегли нездешние мосты
в самую невиданную небыль.
Болью не стихающей плывет
свет луны на бледном небосклоне.
Но никто с собой не позовет
и коней по круче не погонит.
От погонь за эхом я охрип
и теням застенчивым не верю.
Ах, верните запах первых лип,
первый всхлип и первую потерю.

Хлопья снега кружат над землей.
Обгорелой запахло зимой.
И обжег перегаром мороз
крючковатые пальцы берез.
А дома все как есть – нагишом.
То, что я здесь искал – не нашел.
И по этой сгоревшей зиме в беготне,
колготне,
толкотне,
пробираюсь дворами домой,
и поземка кружится за мной.
В черной вьюге на черном снегу
умереть не могу,
но и жить не могу.
Меж деревьев и каменных глыб
я ослеп,
постарел
и охрип.
Впились в небо, как в край полыньи,
крючковатые пальцы мои.

Словно снег растаяла свеча,
оплыла под гром аплодисментов.
Чахлый век вздыхает у плеча,
задыхаясь от экспериментов.
От тягучих волоков в пыли
до полуразрушенного БАМа
шорохи зашторенной земли,
словно слезы взорванного храма.
А сугробы тают, как свеча,
землю обнажая понемногу.
Только рукавица палача
молится секире, словно Богу.

Прошу, не верь в опалу октября.
Он просто опалён,
но не опален.
И вскинулась зеленая заря,
не замечая ржавчин и окалин.
Не замечая листьев круговерть,
лесных теней обманчивые пляски.
И все это окрашивает смерть
в неудержимо жизненные краски.
И не было опалы октября,
лишь листья опаленные опали,
целуясь на ветру и говоря
прохожему про все свои печали.