Александр Холин - Калинов мост

Спасибо, Господи, за боль
и за Любовь, что мне послал!
Я жизнь – несыгранную роль —
ещё в стихах недописал,
недоболел, недолюбил,
недомолился перед сном,
и недопонял, что не мил
кому-то в городе пустом.
Опять блуждая по судьбе,
то неприютен, то весёл,
я вновь и вновь скажу Тебе:
Спасибо, Господи, за всё!
Я снегом белым упаду,
когда полночный город стих,
и Вифлеемскую звезду
я отражу в глазах своих.

Смутный голос во мне возник,
как прямая черта пунктира:
– Где кончается твой язык,
возникает граница мира!
Но я русич! Ужель во мне
языковый барьер и пена?
За Россию сгореть в огне,
в землю вбитым быть по колено?
Я же русич! Ужель во мне
только злоба, стремленье к битве,
словно страннику на коне
не нужна о любви молитва?
Снова голос, как будто рык,
раздающийся из надира:
– Где кончается твой язык,
возникает граница мира!
Значит, всё же наоборот!
Глас сомненья с меня снимает:
ведь любовь только там живёт,
где тебя всегда понимают!

Что случилось снова с вольною Россией?
Ей сменил обнову вроде как Мессия.
Заиграли дудки в полдень раскалённый,
пляшут незабудки – все они гулёны.
Не откусишь злата, не поймёшь несчастья.
Русь не стала свята в денежном ненастье.
Всякий рвётся к власти – это стало модным!
Где же наше счастье? Что же наши годы?
Не хватает силы взлёту на изломе,
но живёт Россия в лютом буреломе!
Но пройдёт невестой в клевере и мяте!
Все мы будем вместе с нашей Русью святы.
Пьяные дворяне – в лоскуты, в дремоту.
Все мы россияне, все мы обормоты…

За окнами гуляет новый век.
Но что ему? Ему никто не нужен.
Лишь время укорачивает бег,
Одетое в плюмаж из белых кружев.
Лишь на каноне тонкая свеча
рыдает об исчезнувшем столетье.
и ветер, по привычке в дверь стуча,
плетёт свои таинственные сети,
которыми опутаны дома.
Январь упрямо день за днём листает
и кажется, что белая зима
пришла затем, чтоб больше не растаять.
Но лёгкий бриз в июльскую жару
и вспоминаю: так меня ласкала
прекрасная царица на пиру
и Золушка, желающая бала,
Воздушное касание руки,
как ветерок, тревожит и ласкает,
Мы так с тобою были далеки,
волшебница по имени Морская.

Осеннего солнца овал.
Опала листва. И твоими
глазами я бредил и звал,
и тихо шептал твоё имя.
Ранимый – поэтому хам,
беспечный, как рыцарь удачи,
в душе не построивший храм
и видевший как-то иначе
всю эту беспутную жизнь,
которая будет иною
лишь после гулянок и тризн,
и, может быть, нового Ноя.
Осеннего солнца овал.
Забыто заветное имя.
Я жизнь беззаботно проспал,
но с бабами…
И какими!

Ну, куда же ты, скажи мне, идёшь?
Без меня ты все равно пропадёшь.
Тихо ляжет перекрёсток дорог
нерешённою проблемой у ног.
Много было, много будет и есть
самых нежных, самых правильных здесь.
Но на том, на непроезжем пути
никого тебе уже не найти.
Ну, куда же ты из дома в бега,
даже если за порогом снега,
даже если стынь и стон, и война…
Ты забыл, что я осталась одна!
Ты идешь туда, где жизнь-круговерть,
а найдешь невесту с именем Смерть.

Я превратил себя в раба
страстей, эмоций и желаний.
Тяжёлый смрад воспоминаний
в ночи, как чёрная звезда.
Баланс на грани острия!
Обломок взорванной планеты
сверлит вселенную. Но это
всего лишь точка бытия.
Зеленоглазая змея
свилась клубочком возле чаши.
Эквилибрист весельем страшен,
тропарь Пришествию поя.
Не я восстану из земли,
красуясь белыми костями,
не я, а тот, кто жил страстями,
да сжег мосты и корабли.

Я пел её. Я пел о ней
Во время взлетов и уныний,
безумный маленький Орфей
в огромной гибельной пустыне.

Остынет мир в объятьях сна.
И вот она легка, капризна
идёт, как счастье, как весна,
как возрожденье к новой жизни.