Александр Холин - Калинов мост

Мы все живём полушутя.
Как ни крути, но так бывает:
любая мать, родив дитя,
его же к смерти обрекает.

Ах, первородный этот грех:
любовь к ушедшему.
И ныне
пою ее – богиню всех —
в огромной гибельной пустыне.

Мой сон, как сонный парк осенний.
Я верен сердцу своему.
В секунде тысячи мгновений,
не улетающих во тьму.
Но в парках золото слетает
на серый жертвенник аллей.
в её глазах снежинка тает
И словно шепчет:
Пожалей!
Милей тебе октябрь и злато,
чем невесомый белый пух,
но он покроет меч и латы,
и щит, и упряжь. Это дух —
он сам, как лёгкая пушинка.
Смотри в глаза её, смотри!
Там только белые снежинки.
Ни дня.
Ни ночи.
Ни зари.

Умирают мои рассветы,
превращаются дни в закаты.
Скажет кто-то: он был поэтом
не сейчас, а тогда когда-то.
Латы ржавчина источила,
истончала былая доблесть,
поубавилась даже сила
и ещё потерялась совесть.
Повесть о настоящем друге
про меня сочинит девчонка.
И сокроет шальная вьюга
белый абрис и голос звонкий.
Не услышу я песнопений
ни ругательных, ни хвалебных,
но словами стихотворений
я украшу в церквах молебны.

Было принято в мире ошибки прощать
тем, кто веселы, песенны, юны.
И не стоит внимания впредь обращать
на оскал многоликой Фортуны.
Пусть в избушке моей ни воды, ни огня
и с Пришествия грязные сенцы.
Я же юн от рожденья, простите меня!
Я навеки останусь младенцем.
В дюнах ветер игриво валяет песок
и на полюсе льды провалились.
Что случилось?
А просто берёзовый сок.
Что случилось?
А люди влюбились.
Просто вновь прорывается солнце в зенит
и мотор не взорвался на взлёте.
Память предков опять человеков хранит
Для чего? —
вы меня не поймёте.
Или, может, поймёте по-своему.
Так понимали во Франции Жанну.
Понимали в огне Аввакума и мрак
опоясавший пламя Джордано.
Всем любезен огонь и веселье взахлёб:
на углях рождено Возрожденье.
Что случилось?
А просто растаял сугроб
И грядёт соловьиное пенье.
И не ждёшь никаких человеческих благ —
просто радость творца и творенья.
Я же юн от рожденья.
Рассеется мрак
под волной соловьиного пенья.

Нулевое пространство-время
замыкается на нуле.
Я в нем заперт навеки с теми,
кто возрос на земной золе.
И, мечтая прослыть героем,
рвался в небо и в никуда,
и прозрачные замки строил
на экваторе изо льда.
Но слепой сединою сыплет
нуль-пространство из облаков
и в песчаной зыбучей зыби
дремлет родина дураков.
Жить живьем нелегко,
но всё же,
словно буквы одной строки,
мы же светлые, мы же Божьи!
Даже если и дураки.

Опять собираюсь в дом,
в котором меня не ждут,
который идёт на слом,
где души и песни жгут.
Я там собираю дым
потушенных сигарет
да призрачные следы
летящих сквозь ночь карет.
И лёгкий – через века —
кокетливо-томный взгляд.
И только к строке строка
Не строится…
ну, никак.

Не пели.
Не пили больше
Друзья мои “за упокой”!
Я жил нелюдим и брошен
уже неживой судьбой.
Зачем же по мёртвым плакать,
тем более голосить?
Опять под ногами слякоть
у тех,
кто остался жить.
А мне, может быть, не плохо
в загробном моём миру:
стихов подбираю крохи,
как пряники на пиру.
Пусть жизнь ваша будет сладкой,
пусть лето,
пусть снегопад.
За вами следит украдкой
мой грустно-веселый взгляд.

Платино-оранжевая шкура
некогда игривого барана —
глюк почище пьянок Эпикура
и семи чудес Мазандарана.
Рана умирающей Эллады,
надо ли грустить о шкуре этой?
Но кому-то счастья всё же надо,
и, конечно, вечного рассвета.
Раздобыли доблести в Колхиде
(не без женской хитрости понятно),
мол, теперь в Элладе все увидят
кто им счастье привезёт обратно.
Но не заструились мёдом реки,
клячам не прибавилось аллюра
и беспечные – как, впрочем, все мы – греки
пропили сиятельную шкуру.
Игры у разбитого остова
волнами исхлёстанного “Арго”.
Да, он жил до Рождества Христова
и не знает кисти Леонардо.