Генрих Гейне - Лорелея (сборник)

О, как темно и тихо!
Распалась в прах звезда,
Развеяны ветром листья,
И лебедь умолк навсегда.

Громадный снился мне чертог,
Дурманы чар, и света переливы,
И бурный человеческий поток,
И лабиринта темные извивы.
Все к выходу стремятся, на порог,
И всюду вопли, стоны и призывы,
И рыцари и дамы в дикой дрожи
Бегут, – и сам вослед бегу я тоже.
И вдруг один стою я, и растет
Тревога – нет толпы уж многоликой,
Один стремлюсь я дальше, всё вперед,
Покоями, запутанными дико.
В ногах свинец, и душу страх гнетет,
И не издать в отчаянии крика.
И вдруг достиг я двери выходной.
Туда! – Но, Боже, кто передо мной?

Она, она предстала на пути!
Уста скорбят, чело туманней ночи.
Рукой она дает мне знак уйти;
Не знаю, гнев иль милость мне пророчит;
Но грудь готова счастьем изойти —
Так сладостно ее пылают очи.
Взглянула так сурово на меня,
Любовно так – и вмиг проснулся я.

Холодной полночью глухой
Бродил я в лесу со своей тоской;
Деревья тряс, чтоб они не спали, —
Они головой с состраданьем качали.

Самоубийц хоронят
В скрещенье двух дорог;
Цветок растет там синий,
Тоски предсмертной цветок.

В скрещенье дорог стоял я,
Безмолвен и одинок.
В сиянье лунном качался
Тоски предсмертной цветок.

Путь мой мгла ночная метит,
Сумрак стелется вокруг
С той поры, как мне не светит
Свет очей твоих, мой друг.

Золотые, закатились
Звезды прелести живой,
Бездны темные раскрылись, —
Ночь, прими меня, я твой!

Мне мгла сомкнула очи,
Свинец уста сковал,
Застыв и цепенея,
В могиле я лежал.

Не помню, был ли долог
Мой мертвый сон, но вдруг
Проснулся я и слышу
Над гробом чей-то стук

«Быть может, встанешь, Генрих?
Зажегся вечный день,
И мертвых осенила
Услады вечной сень».

Любимая, не встать мне —
Я слеп и до сих пор:
От слез неутолимых
Вконец померк мой взор.

«Я поцелуем, Генрих,
Покров сниму с очей;
Ты ангелов увидишь
В сиянии лучей».

Любимая, не встать мне —
Доныне кровь струей
Течет еще из сердца,
Что ранено тобой.

«Тебе я руку, Генрих,
На сердце положу,
И мигом кровь уймется,
Я боль заворожу».

Любимая, не встать мне —
Висок сочится мой:
Его ведь прострелил я
В тот день, как расстался с тобой.

«Я локонами, Генрих,
Прикрою твой висок,
Чтоб кровь не шла из раны,
Чтоб ты подняться мог».

И голос был так нежен —
Лежать не стало сил:
Мне к милой захотелось,
И встать я поспешил.

И тут разверзлись раны,
И хлынула струя
Кровавая из сердца,
И – вот! – проснулся я.

Для старых, мрачных песен,
Дурных, тревожных снов, —
О, если бы громадный
Для них был гроб готов!

Я собираюсь что-то
Еще в него сложить;
И бочки в Гейдельберге
Он больше должен быть.

И дайте мне носилки,
Чтоб были в полный рост;
Им быть, пожалуй, надо
Длинней, чем в Майнце мост.

Двенадцать великанов
Зовите же поскорей,
Чтоб кельнского Христофора
Был каждый из них сильней.

Пусть гроб снесут они к морю,
Опустят до самого дна;
По гробу и могила
Огромной быть должна.

А знаете, на что мне
Огромный гроб такой?
Любовь я уложил бы
И горе на покой.

В этой жизни слишком темной
Светлый образ был со мной;
Светлый образ помутился,
Поглощен я тьмой ночной.

Трусят маленькие дети,
Если их застигнет ночь;
Дети страхи полуночи
Громкой песней гонят прочь.

Так и я, ребенок странный,
Песнь мою пою впотьмах;
Незатейливая песня,
Но зато разгонит страх.