Артур Аршакуни - Гамбургский счет. Избранные стихи

И шумно они принялись меж собой удивляться

Той птице,

что в небе

так мало, так мало

летала,

А после

так долго, так долго

Не может подняться.

Где стоянка такси (от метро идя), —

Никого.

Лишь один – королем.

Глянул я на него да расстроился.

Это смерть за рулем, за рулем.

Парень парнем да с русской курносостью,

Да с латунным брелоком ключи.

Лихо так подкатил, мол, давно стою,

Дверцей хлопнул и счетчик включил,

Глянул остро с прищуром охотничьим

И в свежатинке знающим толк,

Мол, по чину зад, да по холке чин,

Карта – в масть, да не в козырь, браток.

Унижать, оскорблять, задевать его

Чем угодно, чтоб не со слезой.

Что за, мать, говорю, издевательство?

Где старуха?

Где саван с косой?

Он кассетник – щелк!

Перестройка, мол.

Что – старуха?

Аль плохо со мной?

Ручку громкости пальцами тонкими,

А они – со щетиной свиной!..

Помертвел я.

А запись хорошая.

Все про то, как четвертые сут…

Километры свистят в снежном крошеве.

Ну, куда меня черти несут?..

Я креплюсь.

Не унять ему смех никак.

Ох, хорош!

И попутчик неплох.

Все бы в лад,

да напутала техника:

Взвыл движок, застучал и заглох.

Эх, была не была!

Я разжал уста.

Отпусти, говорю, по нужде.

Вырубает кассетник – пожалуйста.

Пять минут.

Мы у цели уже.

Я на волю – искать да расстегивать,

А как глянул с пригорка сквозь лес —

В ряд – кресты!

Православные, строгие.

И меж ними – могильный разрез.

Что откуда взялось, вспыхнув хворостом!

Напролом, только жила в струну!

Жеребцом-малолеткой норовистым,

Что ноздрями след волчий втянул.

Через лес, гатью, полем, оврагами

До забытого Богом шоссе…

Боже,

Как хохотал я от радости,

Тормознув грузовик и подсев!

Шеф решил, что я чудик, наверное,

Но сдержался.

Косился, но вез.

В развалюху-полуторку скверную

Я влюбился до лысых колес.

Он довез меня чуть не до лестницы,

Взял за локоть шоферской клешней:

– Ну, иди.

На тебе просто нет лица.

Выпей водки.

Оно как рукой. —

Я добрел до громадины каменной

И ощупал ладонями дом…

А потом злая мысль обожгла меня:

Сколько ж было на счетчике том?

Фотокарточка помнит улыбку отца,

Черноусого и молодого.

Сорок пять,

как не сходит улыбка с лица

За неделю до двадцать второго.

А рукою он машет кому-то:

«Привет!» —

Мать не помнит.

А то бы сказала.

Я примерил улыбку, примерил и жест,

И мне карточка тесною стала.

До чего же красив у меня был отец!

Балагур.

И усы – все, как надо.

В эту руку влепили горячий свинец —

Золотую

пехоты

награду.

Слов не надо.

Слова не идут с языка.

Для войны нужна мера иная.

Годы вскачь,

а на снимке здорова рука.

Мать не помнит.

А я

вспоминаю.

Фотокарточка эта в закрытых глазах

Вырастает до четкой картины:

Сосны

ветер поймали (должно быть, гроза.)

Галстук темный.

(Учительский, синий.).

А навстречу бежит краснощекая мать,

И в глазах – ничего про блокаду!

Почему я кричу, когда надо молчать,

И молчу, когда вовсе не надо?

Там ведь горе – не горе,

беда – не беда,

Там ветра только теплые дуют,

И растет у ограды трава-лебеда,

Заменяя бессмертник и тую.

Я нашел это место вблизи сосняка.

Покурил.

Подержался за ветку.

Вот и вышло,

как будто отцова рука

Посылает кому-то приветы.

О, отец,

я клянусь, что тебе я

построю могилу.

Я отмечу квадратом на этой земле свою грусть.