Наталья Метелица - От шрама до шарма. Стихи

раскрошен под пяткой. Для ветра. Для пыли.
Весь город зеленою медью горит.
Кричит светофор: май, ноябрь, отлюбили, —
а я улыбаюсь!.. нигде не болит.

Дорога ручная. Машинки-игрушки.
Одетые куклы. Босая душа.
И вечер, как друг терпеливо-послушный,
уходит, но бережно, еле дыша.

Свободна. Не нужно обмана и счастья,
с притворными фразами, лаской чужой.
Я медная осень. Калитка. Терраса.
Я мир, наконец прибежавший домой.

Ушла в себя и заперла все двери.
Ломая клетку, рёбра не жалей.
Свобода не бывает полумерой
и строит дом —
могилой
в рыхлой мгле.

Возводишь – и закапываешь.
Вровень.
Да больше изломалось, чем срослось.
Как будто не одна во мне, а трое
меня возненавидели
всерьёз.

Ты зачем меня качаешь
В колыбели не по росту?
Разве мало нам ошибок
С возвращением назад?

Я встречаюсь с палачами —
И прощаюсь на погосте.
А любовь – в стихи зашила.
Для невест твоих наряд.

Может, с ними ты и вспомнишь
Про высокие метели,
От которых высшей пользы
Не случилось на земле.

Я звала тебя на помощь
Всю последнюю неделю.
А теперь, мой милый, поздно
Возвращаться и жалеть…

Количество давно неважно.
Зачем растягивать слова?
Чтоб возвращать позавчерашних
и притворяться, что жива?!

Глупее глупого занятье —
играть с собою в поддавки,
когда ходов на всех не хватит
в игре единственной доски.

Соплям достаточно и носа,
чтоб блажь болезнью увлеклась.
Зачем романами гундосить
в рецептах виртуальных фраз,

где всё понятно с первой строчки:
вчерашний умер год назад,
а ты пиаришь в ползуночках
свой дефилирующий зад…

Время цветов под ногами.
Время доверчивых жертв.
Это легла между нами
Осень. Без всяких манер.

Просто. Ни грязно. Ни чисто.
Честно пришла схоронить.
Чувствам присвоить их числа.
Сухо. Понятно. Возни
меньше эмоциям лишним.
Лишнее – к месту на час.
– Шепчет. Ты слышишь?
– Не слышу.
– Значит, и нет больше нас…

Ноябрь ложится у порога
и трется мордою о дверь.
Раздетый кажется высоким,
как будто в нем и жизни две
и осень вдвое откровенней,
когда в нее перетекать.
Но я опять теряю вены,
где так исколота рука,
что было б радостней поверить
в любое тело, чем в себя.

Я не хочу расстроить зверя,
что он – лишь выдумка моя.

Не приезжай. Мой город занемог —
И выписал себе врача другого.
Иначе вновь припрёшься бестолково,
Надеясь, что решится всё само.

И будут дальше рушиться дома.
И улицы сбиваться с полдороги.
И каждый житель, с кем-то одинокий,
Сведёт его для равенства с ума.

Так неужели ты готов терпеть
Больного, кто тебя возненавидит,
Пока ты, ковыряясь в алфавите,
Словам и то приказывал болеть?!..

Я буду спать на ней одна.
Свои потёртости считая
по язвам, —
если влюблена
в тебя как язва.
Но куда я
сбегу от ревности своей,
когда, вытряхивая ветошь,
стираю память с простыней,
а ты опять ту стерву метишь…

Хочется снова, а снова не будет.
Выстиран самый оранжевый шов.
Можно теперь одеваться в любую
тряпку, – а цвет мимо счастья прошёл.

Две мандаринки, четыре конфетки.
Кто-то расщедрился нас поминать?
Снова не будет, не спорю. Но редко
всё же съедаю нечётные пять —

вместо подачек чужого обеда.
Счастье приходит однажды в себя.
Цвет возвращается. Радость одета,
даром сбывая архив из тряпья.

Если разделить одну меня
на тебя – и мой остаток после,
то уже никто меня не спросит,
где мой дом, а где – хозяйка. Я
стану незаметная, как совесть,
для которой кончилась вина.
Мой остаток – мама, дочь, жена
в не-существовании, но ссорясь
ради одного, в ком я – одна.