Товарищ Эхо - Севернее Вавилона

Мы – молодые – стремимся к своим
Разлукам, к своим
Разочарованиям, к своим расставаниям
На расстоянии, навсегда – это
Сатори, прозрение, обостренное понимание
Жизни, которое больше никогда-никогда
Не вернётся: в чехарде и бредовости
Каждого нового возраста, в одежде,
Бывшей когда-то «на вырост», в образе
Мыслей, заимствованных из великих
Книг, в самом течении текста, казавшемся
Вечным; в старых фильмах, говоривших нам
Столь многое, и в музыке, которая могла бы
Изменить весь мир (но не продаться).
Мы с удивлением читали стихи и истории;
Мы с удивлением узнавали
Сюжеты, тела, губы, друг друга.
По мановению наших рук мир менялся, менялся,
Превращаясь в великое путешествие,
Не ведавшее о границах.
Это первый вздох юности, это
Молодые побеги травы летом – нежно-зеленой,
Это долгие ночи на безымянных речных
Берегах, пьяных от звёзд, от луны —
Глухие чащи душ неудержимых, жестоких,
Прекрасных в собственном Я и Я,
В эгоистичном желании пить воды любви и
Дарить воду свободы… и мосты над моей головой
Все также серы, прекрасны, вольны;
И каждая арка каждого нового города
Ведёт обратно в детство, к жёлтым
Лучам тысячи солнц, под которыми
Твои волосы пахнут травой
И дождями.

Человек выходит из
тюрьмы
своего: города, эго, гонора, —
и хочет рассказать себе же
историю Леса.
Он ищет любви
(каждый ищет любви),
своей юности, истины, чтобы
лишить веса,
лишить
абсолютной силы
свой собственный ад.
чтобы
разучиться
лгать.

Он встречает волшебных существ по дороге.
И каждое из них – дорого,
и каждое – дорога.
Которой он не способен идти.
Пока в его глупом и черном сердце
есть яд Я и есть яд Ты.
Местоимения
разделения.

Человек
идет по асфальту вдоль
русла реки.
Или великого множества рек.
Это все не имеет смыла,
если молчать без умысла,
но из глупости…
облаков не пасти
в неба свинцовой пасти…
если хотя бы однажды
спасти
от безысходного пусто…

каждого. любого.
кого?

Дурак мастерски умеет терять:
Друзей, время, небремя
Не то, чтобы правды… нелжи.
Веру и верность:
В каждую мира души
Часть живую.
Не живу я
В ответах, лишенных вопроса
Без голоса
Твоего/своего. Чужого (хуже отброса,
Вне каждого космоса).
Неверно считана роль:
Причинять не мир, боль.

Но пока дни идут —
Деревья растут,
Равные грозам.

К северу от Вавилона
В ожидании весны
Мы наблюдаем сны
О путевых столбах Сиона…
К северу от Вавилона
Моя душа ищет огня,
И осень – точно время Оно.
Её колокола глаголом жгут меня.
Тем тени мы, страшащиеся звона:
Любовники, бродяги, звонари.
Блуждающие севернее Вавилона.
Растратившие дар Зори.
Ты – женственная мудрость Джа,
Есть тысяча имён, ни на одно из них
Не отзывается твоя душа,
Мой тайный безымянный проводник,
Не оставляющий ни следа снегу.
Так тело есть души икона,
И я его желаю слепо.
Застывший к северу от Вавилона.

Рыбы хранят во рту свой самый громкий крик,
Дождь напевает песни высушенной травы;
Сбежавшему из сети он – спутник и проводник
По ту сторону географий, где водятся тигры и львы.

Если хочешь сменить реальность – спроси у воды.
Мы громоздим свои города из бетона и сора у переправы;
Наращиваем панцирь и жир, ждём или Ирия, или беды,
Но всегда под крылом навязанной кем-то правды.

И остаёмся на месте, даже когда спешим.
В этом иллюзия заполнения телом пространства,
В этом близки мы воздуху, хотя сами, скорее, дым,
Сотворяющий ложь в своем эфемерном танце.

О смысле можешь спросить у снежного льва,
Что приходит на смену осенней лани.
В первый день года заявится он туда,
Куда прошлогоднего снега осколки упали.

Мы спускаемся во вселенную через двери озёр.
Постояльцы, едва знакомые друг с другом.
Мы – чёрные дыры, ошибки пространства,
Расплачивающиеся за жестокость,
За выбор, возможно, но
Сделанный кем-то ещё, не нами,
Но сделанный нами, а не кем-то ещё.
В этом: моя война, мой Вавилон, моё время,
Мой безысходный ад, отделённый пустыней Леты
От детей, исчезающих точкой росы за
Горизонтом. От детей, знающих о свободе
Много больше отцов и матерей,
Остающихся здесь – в котловане,
Где за точкой рассвета приходят шумерские львы,
Сеять новые души в пространства, лишенные света.