Никита Новотоцкий - Влюблё, или Как я себя выблевал

Волкодав, который надо мной стоит,
Ненавидит суетную жизнь:
Ненавидит праздники, собранья,
Бесконечные скопления людей.
Волкодав не любит связи,
Любит лишь волков моих давить.
Он мне слово
Родному
Сказать не даст,
Не позволит сорваться с места,
Убежать от его оков.
Он лишь грустно мне улыбается,
Когда снег
Отголоском памяти
Мягко ложится
На наши черные лица.
Волкодав
Мне клыками понравился,
Что блестят
Из-за
Угольных
Губ.
Кстати, вот ещё, что не сказано:
Волкодав- гильотина моих внутренних пастбищ,
Что когда-то
Были
Мною
Разрушены.

Я впервые увидел
эти глаза
(полные, красные)
в зеркале.
Я впервые
увидел боль,
что сочится,
как бы,
не к месту.

Сам себе
затянул
узелок на шее.
Сам петлю
обвернул
покрепче.

Я не к месту красив,
Не к месту расшатан.

Я сегодня
впервые
коснулся
раскаяния.

Я сегодня
впервые
разглядел
этот
странный,
манящий
взгляд,
что лукаво просит о помощи.

И я умер,
и взгляд мой —
погиб.

Не люди.
Антропоморфные звери
давно уже здесь живут.

Плыть, лелея восторги души,
обнимая трущобы волн.

И куда еще втаскивать порох,
на какие такие
палубы?

Трубка вычертит круг,
узлом дым затянется.
Ну какой ты мне друг,
разве думал спасти от виселиц?

И табак, и бумага. Подарок!

Сжатые губы. Полоска времени.
Я глядел, как стекала кровь.
– Вы разлюбите?
– Кремень.

И мечтами, как хворью, покрывался, стыдея.

Не оттуда,
нет, нет.
Мне утробой служили книги,
и я сам
использовал
кесарево.

Шу! Снег скрипучий. Румянец щек.
Вы больны?
– Я полынью страдаю, который год.

Как же ярко взлетает птица,
как высок ее перьев строй.
Вам, случайно, не в древний
Рим?
– Нет, мне на дальний восток.

Переплеты, страницы, голых слов
ненужный интим.
Расчертите по телу пальцем
ваш любимый поэтов очерк.

Остановка. Полный автобус.

И я чувствую
поцелуев море. И Иуда – внимательно смотрит.

Смерть не хочется. Хочется —
спать. Я надеюсь мы в этом похожи.

Остановка. Вот и выгорел
мой
сентябрь. Вот и высох
июньский
ветер. Как закончите —
кликните?
Шу! Снег растаял
и
растаял от ваших
рук.

Рыбой, через тонны вод, сквозь себя пропуская давление, до Атлантиды.
Там, может, увижу, как рождается новый Христос. Как руку поднимает, ладонь показывает.
Последний народ, слово свое до сих пор не молвивший, грудины свои распахнет, ребрами откроется.
И меня, как рыбу, к столу поднесут. Дадут, уже подросшему, освежевать и выкормиться. Пусть.
И так быть могло бы, если еще не было. Благо весь я, родившийся, ленью обвит и даже рыбой стать – лень мне.

Тона желтых красок, черные тени. Чайничек, одетый во мрак.
Не раздеться святому, перед грешным художником.

На постели, овалом форму приняв, натурщик лежал, разглядывал тонкие пальцы.
И тона утопали в содоме.

Размытые контуры, пряные краски, гнетущий зигзаг светотени.
И этюд, поедающий холст, – окровавился в бликах предметов:
чашечек, чайничков, кувшинов, полотен и фруктов.

Наши тени громадами на фасадах домов.

Учителю, когда стихи принес, трясся, как сволочь.

Поминутно отказы шьются на кожу,
Императорами
Заполнен пылающий сток головной.

Всё это глупость, разрывный хохот. Нет от причинности до события других проходов, кроме как: смерть.

Панцири, тромбы легких, пули, каскады волн. Поминутно растроган.
Ветки верб, эскизы мадонн, волшебные палочки. Гейзеры!
Или птицы теперь так проворны, что оккупирован воздух, даже взгляду ничтожная малость открыта.
Попросту – их новая
Прерогатива.