Лариса Зубакова - За гранью – грань

Художник, жадно время стерегущий,
в чём источник вечных бед
и мук твоих? Найти на то ответ
не смог доселе ни один живущий.

Единственною жаждою – творить,
наполнить мир дерзанием искусства.
И этот акт Господь благословил.
О, как ничтожно, горестно и пусто

всё, когда иссяк животворящий пыл, —
померкли звёзды, тьма чернила гуще,
и в древний хаос погрузился мир.

Но вот созвучия пленительною стаей
взмахнут крылами мощными, влетая
в поэзии блистательные кущи.

Поэзии блистательные кущи…
Светила замедляют мощный блеск,
чтоб ты узрел наплыв тоски гнетущей,
печаль высокой пробы. Ото всех

болезненно-трагичные черты
отобразили выжженные чувства.
Двуликий Янус – тоже! – друг искусства.
Как в блуд, впадая в ересь простоты,

судьбу и суетность тоскою разграничив, —
жизнь, ты берёшь своё! – расставив
по местам
мечты и боль, взмываешь в небо птицей

или скользишь по узеньким мосткам.
Окно в глубь мирозданья прорубить
и – над жизнью быстротечной воспарить.

– Над жизнью быстротечной воспарить.
О, если бы слова найти мне эти!
Нагроможденьем мрачных пирамид
в песках зыбучих тонет стих раздетый.

Крик радости прорвётся на рассвете,
взорвёт едва рождённые созвездья
исторгнутой в ночи благою вестью.
Над ними, робкий, бестелесный,

клубится стих. Над арфою Эола
взмывают руки брезжущего дня,
и возвышается окрепший голос.

Ночных видений спутанные волосы
расчешет гребень солнца. И в его лучах
предстанет жизнь превратной и суровой.

И пусть превратной и суровой
судьбою ты с покоем разлучён.
Но неотступно – след в след – за тобою
стихи идут. Ты с ними обручён

навек. Тоска от века гложет,
как червь, грызёт, покоя не даёт.
Но вот фантазии блистательной полёт
сон наяву подхватит и закружит.

Он крыл не сложит ни на миг единый.
Взрыв до небес. Страстей накал и взлёт.
Сотрутся горы и растает лёд,

и реки вспять от моря потекут.
О, многое разрушат там и тут.
Такою твоя судьба окажется, поэт?

Твоя судьба окажется, поэт,
источником неисчислимых бед.
Все, кто любимы, отвернутся. Мимо
проносятся, визжа, автомобили.

За ними – тени пламенных сердец,
ещё недавно бившихся, страдавших,
испепелённых страстью, одичавших.
Круговорот непоправимых бед,

как реквием. Твой чёрный человек
без стука входит в запертую дверь,
как встарь, сокрыв свой мрачный гений
снова.

Но – окна настежь! – брезжит утра свет.
Кошмар всё длится, длится… Но теперь,
капризное, тебе подвластно слово.

Капризное, тебе подвластно слово.
И лишь в больных глазах укор.
Вот скорбной жизни горькая основа —
канва, на коей проступил узор

созвучий, слов. Над бездной просветлённой
подарит озаренье счастья миг,
неразделимо чудный для двоих,
и светлой радостью повеет.

На душу вдруг нисходит тишина:
ликует плоть; вся радости полна
душа. Все бури – прочь! Прошла гроза.

Стихи заплещутся, как море в берега.
Весь мир наполнит щебет, гомон, смех,
порханье мотыльков среди цветов. Но нет.

Порханье мотыльков среди цветов, где нет
иной незыблемой основы счастья.
В безумном мире слёз и чёрных бед,
разорванном на горестные части,

в чём счастья суть? И слово неземное
с земным слилось, в земном отобразясь.
И нерушима с бренным миром связь;
и вновь основой этой жизни – слово.

И вот художник, над толпой парящий,
с толпою связанный, не принятый толпой,
узрел провалы бездн животворящих,

сквозь мрак и хаос к свету неизбежно
ведущих быт сознанья в бытиё
нужды, страданий, холода, болезней.