Лариса Зубакова - За гранью – грань

Нет! Не уйти в размеренную прозу!
Стихи – что воздух.
Ты вне их – мертва.
Не променять на все богатства креза
упругий ритм звенящего стиха.

Звучит ли стих – рождаются планеты
в галактиках, скопивших только пыль.
Но вот он стих, и мраком всё одето.
Уходит почва из-под ног твоих.

Верлибр ли, ямб, – да разве в этом дело? —
входите смело: здесь ваш кров и дом.
И если жизнь ещё не догорела
в усталом теле, что же, и на том

спасибо.
Вы пришли. Я вас ждала и рада,
что помните. Присядем у огня.
Нет! Никогда блистательная проза
от вас, стихи, не отвратит меня.

…И утро тонет в серебристой дымке.
Стоит сентябрь, а на душе – темно.
Всё мысль одна —
земля вконец остынет.
Но ветви гнутся тяжестью плодов.

Нет золота в листве, и небо ясно —
спокойная безбрежная лазурь,
и жертв зиме, бессмысленных, напрасных,
не кружит вихрь осенних тёмных бурь.

Земля тиха, как будто бы в июне, —
вот только ночи сделались длинней,
да холоднее в небе блещут луны,
да с каждым утром солнца свет бледней.

И тяжесть на душе непроходяща,
непреходяща. И в земной красе
росинкой каждой утренней маняще
цветы тревожат память о весне.

Ещё глазами даже нераскрытыми
я чувствую, как свет пронизывает день
и гомон птиц через окно открытое
пронизывает всю листву насквозь, как свет.

И два желанья борются:
проснуться?
нет! Не просыпаться!
войти в мир чудный пробуждения
или мгновение на грани сна и бодрствования
остановить?
И муки горше нет, чем с этим мигом
распрощаться;
и счастья выше нет – мир света солнечного
обрести.

Отражается свет в зеркалах.
Зеленее зелёного дали.
Облаками осевшими встали
все деревья в окрестных садах.

В тот майский день
цвела сирень,
и в кружевах листвы и тени
стоял туман
и плыл дурман
черёмухи и птичьих трелей.

Стеной жемчужной белые туманы
стоят, в низинах уплотняясь. А кругом
сирени лиловеющим дурманом
роса благоухает. Серебром

чернёным проступили дали —
размыты очертания. Вдали
тумана клочья.
Солнце подымается,
и тёплый пар восходит от земли.

Среди степей, под раскалённым небом
всё выжжено, и зной слепит глаза.
И солнце жалит беспощадным светом,
как будто разозлённая оса.

Июль увяз в расплавленном асфальте
и задыхается в густой пыли
и духоте. А сверху солнце жалит
большой пчелой: гудит, жужжит, палит.

И степь от солнечных ожогов в язвах:
трава вся выжжена, растрескалась земля.
И небо обожжённое лизали
своими языками тополя.

И в мареве расплавленном калёный,
усталый ветер крылья опустил.
…Но и такой, ветрами опалённый,
сожжённый солнцем край,
ты сердцу мил.

Дворы – колодцы; улицы – траншеи.
Слепят глазницы окон облака.
Тягучий зной асфальт расплавил. Шеи
согнули крыши, и едва-едва

колеблет ветер ретушью ленивой
искусно заштрихованный простор.
Дыханье спёрло. Не хватает ливня.
Да проку нет от редких облаков.

Ну и кого обрадовало солнце
в таком гигантском каменном мешке?
Ту девочку с косичками, быть может,
с воздушным красным шариком в руке.

Она смеётся. Просто нету сладу
с тонюсенькою ниточкой в руке.
Поднялся ветер. Он принёс прохладу.
Вот только жаль, что шарик улетел.

Солнце распласталось раскалённой медузой
над каменным мешком города.
А тот, весь в ожогах
от прикосновений гигантских щупалец,
пытался зализывать раны
едва заметным колыханием ветра
и уползти в тень деревьев —
обрубков, лишённых листвы.

Так расстаются с нелюбимыми:
ни в крик, ни «лучше б умереть!»,
ни памятью, короткой, длинной ли,
в ночах бессонных сердце жечь.