Владимир Аристов - Открытые дворы. Стихотворения, эссе

Но того, кто странником восемь лет все шел по вагонам…
Мы узнаем по отблеску света земного в глазах

Если он губами и порами брошенный хлеб проницал
и лишь видел как все вокруг
люди бедные живут напоследок.

В этой сумрачной трапезной —
Реставрация скатерти
На стене.

Напротив нее – далеко
через искусственный нерушимый воздух,
где лишь движение глаз
и нет даже ветерка от рубашек —
«Распятие» Монтерфано.

Неизвестен, по-видимому, художник
он во времени извествлен
и застыли губы, прошептавшие его имя

А здесь столы наполняются хлебом
это хлеб, что дремал в веках
Открываются темные дали
И проступают ноги апостолов под столом

Словно зрение силою их возвращается
городу глаз

В отблесках японских лиц
быстро заполнивших солнечную площадь
просочившихся сюда сквозь вакуумный тамбур
с очарованной оптикой

Но не видят
Эту женщину с лампой,
что парит над квадратным своим сантиметром
фрески скатерти вечери
столько дней ее возделывая одна
и никого не заметив,
выключив лампу,
уходит.

В полутьме остается
Самобранная скатерть
Испещренная пометками,
Рытвинками дневными

И безвременна подпись наша

Но кто из лиц безымянных
В длинной каменной трапезной
Сможет выйти в голод слепящих лиц?

«No flash», – повторяет голос
разгоняя руками
ничего не давая запечатлеть.

Что значит «флеш»? —
не помню,
«вспышка» или «плоть»?

Ты любил виноград, сливы и вишни
Или я ошибаюсь
Может быть абрикосы

Этим талым и зимним днем
Я не смог уже привезти тебе винограда зеленые ягоды

Может быть в северных странах
Светофоры стрекочут
И ночи светлы.
Но у нас, где на перекрестках
Скрещен красный свет в темноте
Здесь в Хамовниках мягких
Я не спас тебя той июльскою ночью
Я не спас тебя
Мы все спасли нас

Прототипы эпохи, ее негативы
Проступают по веленью руки
В просветленной черной мартовской пыли,
В мановеньи мгновенья.

Наклоненной рукой со стилом
Ты царишь
Лишь держась на его острие
От себя по листу убегая накрененной юлой

Навевая на себя, наборматывая

Уходя навсегда

Из распахнутого с открытою крышей двора

Миром брезгует только рука,
Сквозь которую светит журчащая ось,
Окруженная
Стеною бегущего беловика.

Это взгляд твой оторваться не может от черты самописца
С утомленным пером дорогим
В гравированных нежных перстнях
Хоть сжимаешь его твердой щепотью в перстах

Все ж бледнеет внезапно возвращенный и вспыхнувший прах
И забвенью мешают
Пробегая смеясь в новогодних снегах
В снежной пыли
Музыкальные автомобили

Перечеркнута нотным станом
В откровенно заемный век
Спит рука прикрытая плащ-накидкой
Из вуалевой серой перчатки.

Berlin West.
Пыльные стекла вокзала «Zoo».

Поезд вползал в Восток
Сквозь остатки стены
Они были из иссохшей бесцветной неземной пастилы
Перед тем как пойти на распил.

По двум сторонам Германий
Ты в больнице провел ночь
Что лечить не знаем

Меланхолии привычной инъекцией науськивал шприц
Чтоб кусать эти ржавые трубы границ

Но в Берлине ночью
Поезд у светящегося остановился окна
Посторонней женщины в платье никчемном там застыла
спина

Возрастанию радости
Нельзя научить
И куда, в город какой это все внести

Когда человек неизвестный в окне
Внушительней стены
Или горящей ночи…

Я не был в городе таком

Себя опровергая

Хоть на вершине факта
На свершенье

Я помню несколько зонтов
Зонтов и струн, и молодые трости
Том Фаулера или Фаулза in folio
А гребешка железного,
Через которые уходят гривы воды
Под землю
Нет, не помню.

Не было дождя в то лето