Владимир Старшов - Перелётный словарь для почтовой вороны

Как прилетают первые скворцы —
тут для нытья не остаётся нот,
они такие, право, молодцы,
и каждый что-нибудь поёт.

А перья их чернее чем черны,
и – лёгкими мазками – изумруд,
но я боюсь, что всё слова заврут,
слова лишь на уродливость верны.

Как бы то ни было, не походя творец
исполнил их, а честью дорожа,
и слово в рифму подобрал – скворец,
и, видно, сам от радости дрожал.

Травинка моя, мы умрём, это правда,
спастись невозможно, никто не придумал,
но только не завтра, и не послезавтра,
ещё этот ветер далёкий не дунул,

травинка моя, нас на свете несметно,
но только по двое, сплетаясь весною,
мы жизнь осыпаем пыльцою бессмертья,
хотя и смешаемся после с землёю.

Не за горами пора тополиного пуха,
помнишь, зимой мы мечтали о ней?
Жизнь, ты прости мне дурацкую кличку «житуха»,
выстели пухом нам несколько ласковых дней.

Пусть он мелькает, пусть как хочет летает
ночью и днём, от зари до зари.
Это отлично, что пух тополиный не тает,
но от него что-то тает внутри.

Скоро начнётся… И ветер закрутится лихо,
белый, мохнатый, весь на виду!
Выйду я к вам, тополя, тополихи,
с милою женщиной город большой обойду.

Нас обогреет пушистая ночь-завируха,
заговорит мягкий шелест аллей.
Вот и настала пора тополиного пуха —
тёплое время, вряд ли бывает теплей.

Ах, чалый в яблоках денёк,
ты, одичалый мой июльский,
как на бессмертие намёк,
а в сумерках росой намок
и в глиняную дул свистульку.

Я не такой сейчас простак
о счастье задавать вопросы,
пока поёт знакомый птах,
пока дымок от папиросы
переливается в цветах,
молчи и ты – тик-так, тик-так.

Месяц стрекоз и лягушек,
пуха и свежих опушек,
мягкой воды, чистой звезды, —
с привкусом вечным беды.

Малый ласточкин на обрыве дом
захлёстывается волной.
Души, добытые с трудом,
вмиг развеиваются за стеной.

Для новых жильцов проветриваются дома,
митральный клапан шумит как дождь.
Не надо, не надо сходить с ума,
да раньше времени и не сойдёшь.

Летят как майский дождь слова
и музыки своей не знают,
опять кружится голова,
звучанье их припоминая.

Нежданно попадая в тон
звенящих по ветру растений,
так яблоком попал Ньютон
в литые струны тяготений.

И так вбежал Гвадалквивир,
в пространствах изменивши русло,
в другой, заснеженный эфир,
и в завыванье речи русской.

В оркестре всех скромнее контрабас,
не суетится и вперёд не лезет,
все сядут, он стоит как добрый Карабас,
нутром отзывчив, музыке любезен.

Пока трубач вдувается в трубу
и пианист громит клавиатуру,
он говорит тихонечко «бу-бу», «бу-бу»,
и согревает сердца кубатуру.

И, заглянув в себя со стороны,
вы видите глазастою щекою
свои четыре под ключицами струны,
перебираемые тёплою рукою.

Огромный надвигается рекой морской толкач,
и в серую волну идёт он против шерсти,
и должен Енисей хребет слегка напрячь —
куда как здоровы толкаться дизельные черти.

Пока до Ангары допрут могучий рык,
болючий на плече пророется арык.
Но всё в гиперборейском сне живою зашепчется водою,
прижавшейся к его спине женою молодою.

Этот воздух, и поле в дыму
я не отдам уже никому.
Я это всё заберу с собой
туда, где играет гобой.

И даже жаркий шершавый гудрон,
который тоже июлем пропах,
и дикий кузнечиков эскадрон,
и дурицы куст в луговых клопах.

И реку возьму я в глыбах воды,
чтоб яблоки мыть и плоды.
И небо возьму – рубаху в окне,
что ты постирала мне.