Борис Ильичев - Рандеву

Похоже сердце, но уже следы
рисунка ветер превращает в пену.
Исчез рисунок – не было б беды —
любви ведь только сердце знает цену.

Всю ночь мне бессонница дышит в плечо.
Целует, как прежде, меня горячо,
как ты целовала, обнявши во сне,
а, может быть, это лишь кажется мне?

Комок простыней на кровати лежит,
за печкой сверчок без конца ворожит,
но ночью безлунной и средь бела дня
ему не вернуть золотого огня,

который в глазах загорался твоих,
который всегда был один на двоих.
Теперь только память хранит образ твой,
а угли покрылись холодной золой.

Мне жаль больное дерево – дупло
проникло в ствол почти до середины,
и призрак неминуемой кончины
его накрыл, как чёрное крыло.

Нет ничего печальнее, поверь,
чем старости худое покрывало,
скрывающее в будущее дверь,
как до того и в прошлое скрывало.

Лишь дятлы, не жалея головы,
долбят кору, разыскивая пищу,
как будто дровосеков топоры
свою законную добычу ищут.

Деревья – братья старшие людей,
с понятием родства давно расстались,
и всё ж два мира – словно пара лебедей,
врозь не сумели жить, как ни старались.

С каждым годом радость уменьшается,
а печаль становится сильней —
и во сне всё чаще проявляются
лица овдовевших матерей.

Кадры кинохроники победные,
крутится военное кино…
отзвучали быстро трубы медные,
и отцы не слышат их давно.

Внуки их растут, беды не ведая,
обнеси, Судьба, их чашей бед.
Пролетит их молодость кометою,
оставляя правнукам свой след.

В мае мёд побед пропитан горечью,
счастье умаляется тоской,
может, снова к нам Земля за помощью
обратится – дайте мне покой.

Дорога в сад лежит через окно,
в нём март уже распахивает створки.
Она выходит прямо на задворки,
где креслом служит старое бревно.

Там яблони роняют лепестки
в траву – их век, увы, недолог.
Над кронами распахивают полог
армады облаков, они, как пух, легки.

Жизнь пролетает, убегает в никуда,
и мы остановить её не в силах.
Года стирают буквы на могилах,
и память утекает, как вода.

Любой распад по существу фатален;
судьбу не купишь обещаньем мзды.
Приходит время одиноких спален,
где некому подать стакан воды.

Когда все козыри исчезли из колоды,
не суетись и карты не тасуй.
Между мирами открывает переходы
непрошенный тобою поцелуй.

Как пилигрим в сосновом облаченье
ты душу выпустишь на волю из оков
и перестанешь для неё иметь значенье,
как тени на земле для облаков.

Когда-нибудь пойму, что всё обман.
Стихи сожгу и ноутбук закрою.
Но свой кураж я в землю не зарою,
Кураж бывает лишь на время дан.
Нам всё отмеряно от сих до сих,
неправ ей – ей, кто думает иначе.
И вот уже слова не лезут в стих,
и мысль ползёт подобно старой кляче.

Я в зеркало смотрю и думаю о ней,
о женщине, что снилась мне ночами,
её настигнет тот же юбилей,
что у меня уже маячит за плечами.
Мы пьём перебродившее вино
и вспоминаем вкусы вин игристых
и наших женщин трепетных и чистых,
которые ушли в туман давно.

Сугробы лезут в окна, и метель
их лижет, как мороженое дети,
и бродит возле дома старый йети,
мечтающий про тёплую постель.
Но кто-то повернёт песочные часы,
и та, которой я ещё не безразличен,
начнёт раскладывать былое на весы,
и каждый грех не будет обезличен.

Чтобы писать стихи, не нужно быть слепым
и бороду не брить десятки лет при этом.
Гомер не по тому является поэтом,
он мог бы в принципе быть и немым.
У сильных телу не подвластен дух,
он заставляет плыть против теченья.
Одно дитя не станет есть печенья,
которое назначено для двух.

Я закурю. Я долго не курил,
и запах табака карманы позабыли,
но мы сегодня друга хоронили,
по старой памяти я «Беломор» купил…
Я пачку надорвал и вынул папиросу
и глухо стукнул о мундштук картон,
вернув меня к проклятому вопросу,
который ни к кому не обращён.