Лариса Зубакова - Красные виноградники

а эти —
туманные и слезящиеся —
почтенные старцы на закате дней своих.

Интенсивно излучающие световую энергию —
тридцатилетние мужчины,
уверенно восходящие
на вершину
своей карьеры.

Нервный
прерывистый свет —
юноши, думающие о будущем.

Судьбы – звёзды.
Судьбы.

Звезда, зайди;
судьба, оставь меня.

Вот вижу,
звезда упала.
Мгновенье
небытиё.
Забытьё.

И всё уложилось в мгновенье.

Тонкою связаны ниточкой…
Так просто её разорвать.
Нелепейшая из ошибок!
Или слепая судьба?

Упрётся всё в ожидание
четверть часа в метро.
…Встречи и расставания,
как в итальянском кино.

Отсвет в глазах затаённой
давнишней страстной мольбы,
как глас в небесах опалённых
архангельской грозной трубы.

Вглядываюсь тревожно
в чёрный, как горе, тоннель.
Возможно, всё невозможное
отпустит нас хоть теперь?

…Я так в эту ночь бежала,
от чего-то спасаясь во сне.
но горя звенящее жало
всё больнее жгло сердце мне.

Да только зачем я проснулась? —
нырнуть в этот чёрный тоннель?
От страха вдруг содрогнулась
настежь раскрытая дверь

и долго билась о притолоку.
Как ещё только осталась цела?
Зачем нам вовеки и присно
любимых в уста целовать?

Кто выдумал это правило,
самое злое из всех?
наверное, наши пращуры
подняли б его на смех,

за то, что излишне ранящая,
ласка была столь груба.
– О Боже! какие мы разные, —
перекатывается на губах.

Как эта боль унизительна
и зла, ты понять должна.
но нет более неотвратимого
в судьбе, чем сама судьба.

На табло часов электронных
истекшие четверть часа.
И вот из дверей вагонных,
глазами тревожно ища,

выходит. Пусть всё устранится,
как звуки в немом кино.
Сомненья не в счёт. Остаётся
за гранью возможного всё.

Ах, с бьющимся сердцем сладишь ли!
А там, наверху, весна.
Зеваки на эскалаторе
разглядывают тебя

и меня.
И пусть будет сладостной,
как первородный грех,
судьбою или случайностью
неотвратимость тех встреч.

Когда сгущаются ранние сумерки
и мир погружается в зыбкую тьму,
до боли в ладонях своих сжимающую
ушедшего лета мольбу,

на площадях и в домах загораются
весёлые ёлочные огни.
И снова надежды в сердцах просыпаются
с робкой надеждой,
что сбудется всё в эти дни.

Флейта знала, о чём она плакала
той шалой буйной весной.
Было сполна по счетам уплачено.
В какой валюте?
Страданье и боль.

Боль и страданье,
да эти промозглые сумерки
без права преддверия января,
да пальцы, сжимающие судорожно
сломанную дудочку декабря.

Сломанная дудочка декабря…
А мороз всё крепчает.
Кто-то ёлку уже наряжает,
и свечи, потрескивая, горят.

Вот-вот в литавры ударит январь:
стынут руки и стынет медь.
над землёю ночь гнусавит, как пономарь,
замусоленный псалтырь диковинных Вед.

Но весело пляшут на ёлках огни
назло беспробудно-долгой зиме.
…Дудочка, робко звучавшая, замрёт вдалеке,
и ты навсегда позабудь о ней.

Кошкой, мурлыкающей на коленях,
жалость к себе усмиряет боль.

А летом флейта плакала по ночам,
и была непонятна её тоска.
И тёплая ночь прижималась к нашим ногам
и что-то ласковое шептала нам.

А флейта плакала.
но смеялись мы…
И флейты плач, и серебряный смеха звон.
И стояла ночь,
но не было тьмы.
Но флейта знала,
что мрак и холод придут потом.

Она из света,
она из камня —
вся искрящаяся и голубая.

Слёзы,
невзначай обронённые,
снегом не запорошённые,
схваченные морозом.

Ничейные слёзы.

За окошком снег синий-синий.
Это посеревшее небо
отдало ему синеву.
Солнце подслеповатое
облепили снежинки мохнатые,
летящие на луну.
– Скоро лето, – твержу, – скоро лето.
…Зелёное лето спряталось в синем снегу.