Евгений Морозов - Есть только острова

И весь этот снег, что сегодня с тобой лишь,
ты ценишь скорее, чем судишь, —
за вызванный холод, за то, что всё помнишь,
за то, что когда-то забудешь…

Помнишь, ты ложился на диван и не знал, что делать?
Ведь надо иногда ложиться на диван – не знать, что делать.
Ведь если не ложишься на диван и знаешь, что делать,
значит, не любишь…

Сука-диван – как прогибался под твоими мыслями,
весом, стыдом, мычанием, искрами из глаз;
вытравить из себя пытаясь – лихорадочный яд,
всё равно ты видел в голове мельтешащий образ…

Переворачивался с боку на бок, прятал лицо в ладошках,
до боли закусывал губы, как удила,
прикладывал подушку к груди, вытягивался в струнку —
всё равно в голове разносился тот женский образ…

Что происходило в мозгу, как ты так прокололся?
Разве можно надрываться от того, что зла не хотело,
что не обморок, не остриё, не удавка на горле,
не имеет конкретного места и самой причины…

Робот номер 867, ты готов к любви —
не жалеть ни штурма, ни семени, быть как бык;
тётя Природа потянула за зверские паутинки —
ты должен запасть-отжаться, угодить под очарование…

Дура, ты видишь картинку с райскими яблочками,
Адама и Еву, торопящихся влезть в одежды,
стрекозу на стрекозе, росу – на острие листа,
над крыльями умки – возводящих небоскрёб муравьёв.

У меня есть кнопка, которую можно прижать, —
яблочный сок потечёт, запоют заводные слова,
я буду напоминать кривляющееся в детстве зеркало,
буду отражать желанья, сюрпризы, туфельки…

В сердцевине,
в акульей лагуне,
в борозде извилины
ты всё вскакиваешь с дивана, и в самых твоих глазах
видно – горит бессонно в кривой темноте
первозданное, из прошлой смерти, зерно безумия.

Сам ли ты есть, а не кто-то за тебя приходится
мужем, ветром, дубом, свечным огарком,
называется именем, думает, что свободен,
боится – не может – распорядиться мыслями…

А на деле всё хорошо. Только что выпал дождь.
Потемневшая ягода рябины дрожит на ветвях.
Потемневший забор вокруг школы весь из железа.
И ты сам – из мякоти дикого океана.

Выйдь за окна – людей и тайн
так и столько, и всё онлайн,
всё, что б ни было, суть всего —
просто химия, вещество…

Просто крошево света с тьмой
прямо в мозге, алхимик мой,
эндорфины, серотонин —
настроение, лица спин,

всё лишь чисто игра в слова
и в дела, и не раза два,
а всю жизнь, как чесал ты лоб,
говорил про игру «да чтоб…

чтоб тебя… что-то чую я
жесть твою, уж ты мать моя…»,
знал ты всё-таки, помнил хоть:
это химия, кровь и плоть…

Но порою, пойми поди,
начинало труднеть в груди,
не вмещался поток имён —
в ум засушливый, в телефон,

уставал ты от игр всех,
поднимал ты глаза наверх,
видел вместо людей и тайн —
как один ты, как ты офлайн,

чуял – кто-то в момент любой
всё равно говорит с тобой,
независимо от всего
эти силы в тебе – его.

Словно он отвечает весь
«милый мой, ничего – я здесь…»,
словно прятался он, терпя,
словно просто – любил тебя.

Дом построишь, посеешь древо,
человечка на свет родишь,
и глядишь – ни ствола, ни сева,
ни привета. Равнина лишь.

В день сгоревших кленовых листьев,
в месяц яблонь и год дождей
ум твой взорванный, зверь когтистый,
отрывается от людей.

Средь предсмертных предзимних красок
за шуршаньем ветров и строк
возвращается он из сказок,
понимает, что одинок.

Понимает про жизнь, про лето,
как едва заступи зима —
то ни родственников, ни света,
кроме собственного ума.

Понимает, что близких нету
одиночеству одному,
кроме дуба, что встретил где-то,
что навстречу молчит ему.

Кровь, смешавшаяся вначале,
после снега разделена:
все – чужие, в своей печали,
потому что не всё весна.

Полюби тебя зверь когтистый,
приручи и к огню подвинь
не за то, что такой пушистый,
а за хмурь твою и за синь.

Не за то, чтобы было ровно,
но стояли в тепло и в снег
между нами бы крепко, кровно —
дом ли, дерево, человек…