Евгений Морозов - Есть только острова

Этот дольний мир откинутой простыни,
неприкрытые мышцы механической судьбы —
то ли грубый урок шевелящегося ужаса,
то ли хитрый промысел правдивого бога.
Средь предметов и линий ты бродишь сам,
прикасаешься вокруг, вспоминаешь себе:
«Вот здесь я любил, здесь – отчаивался,
здесь – раздавил ядрёную блоху…»
Здесь – конструировал непременного бога,
там – расстраивался в уютном уголку,
испарялся от счастья, суетился ненароком,
редкое и разное – всё шло вперемешку…

Но весь этот мир отложенного счастья,
намеченных потрясений, прерванного воздуха —
в задумчивом обмороке, в свете, во сне —
ты попадаешь сюда, ты знаешь…
Здесь нужно просто, честно, спокойно
не искать добра, но хотя бы видеть,
как мышцы событий покрыла простыня
из деревьев, зданий, людей и неба…

Здесь невозможно, потому что ты – птица,
воронёнок, присевший поклевать под деревом, —
курящий мужчина глядит на тебя,
отражается в напряжённом круглом зрении.
Он сошёл с ума, он, раздавив окурок,
понимает: недавно просы́пался дождь.
Он птицу вспугнул, и птичья душа
остаётся в нём, в тебе, повсюду…

Повсюду – средь поля без единой травинки,
где знал ты про всё, но глупел по-обратному,
не представлял, что делать на свете,
делал так, как понять нельзя…
Ты молчал, ты оказывался, ты притворялся,
каменел подбородком, слезился в глазу,
был собою, казался себе,
становился простым, читал вот это…

Календарному счёту да стуку-письму
отдан был целый год, и в итоге
он прошёл, будто некогда было ему,
он оставил лишь снег на дороге.

Я в ладонях растёр горсть пушистого льна,
семена, что как с неба уронят,
так и жжёт, и щипает, и всё тишина —
ничего, кроме снега в ладони.

Ничего. Пусть и в са́мое то вещество,
белизну, эпидемию цвета
всё одето-проникнуто, холод его
носят призраки, люди, предметы.

На деревьях, на крышах, на смирных столбах
при условии ясности этой —
из воды оживлённый, узорчатый прах,
небом сказанный, вьюгою спетый.

И когда б подошёл ты ко мне и сказал
«Что б хотел ты от жизни в итоге?»,
я не знал, чем ответил бы, я показал
снег в ладони и снег на дороге.

Не затем, что порой словно нет ничего,
кроме этого льна и покрова,
а затем, что, топясь в нём и видя его,
я – не тело, не дело, не слово…

Перемелется просто, и будет зима,
успокоится, испепелится —
и останется са́мый комочек ума,
настоящая тёплая птица…

Идиот убирает снег.
Снег – стихия из синих рек.
Он лопатой его, он с нею
против снега – на «кто сильнее»…

Он старается, он дрожит,
снег сгребает, а снег лежит,
не бежит, не взлетает в воздух
и по воздуху не кружи́т.

В общем, снега – как полотно,
он повсюду – полным-полно.
Но в глазах идиота просто —
ничего всё, так быть должно.

Этот снег, этот белый мрак
убирает он просто так:
то рассыплет, то в кучу снова —
терпеливо и бестолково…

Но за то, что он прост, но за́
голубые его глаза,
где ни тени, ни полсомненья,
но серьёзность и бирюза,

он не слышит почти: «Ты что ж,
вечно без толку снег скребёшь?»
Ведь от снега зимой спасенья —
убирайся-не уберёшь…

Просто так ему не больней,
просто знает, что он сильней
расщеплённых зимой на звенья
синих рек, да и серых дней…

Реклама улыбок, веществ и смартфонов
среди успеванья и бега,
но всё побеждает пучиной сезонной
реклама бесплатного снега…

Уж как он мастак поворачивать темы
на то, что покрыта им почва.
Прости, что белы́ недостаточно все мы,
прости, что не так непорочны.

Лежать по асфальту, копиться в ухабы,
валиться морозною ранью —
его основное занятье хотя бы,
проклятье его и закланье.

Зачёрканный грязью, растоптанный в ямы,
следы хоронящий без слова, —
средь людной природы он всё-таки самый,
кто много сильней остального.

Он всё понимает, хрустит виновато,
разбросан ветрами повсюду;
он тем и хорош, что растает когда-то,
как я о минувшем забуду.