Дмитрий Гавриленко - Свеча в зеркалах. Избранные стихи

Эти ёлочки, как манекены,
Без улыбки цветут и растут.
У прекрасной колючей Елены
Отобрали её красоту.
Снег сверкающий стал серпантином,
Обмишурил, шурша мишурой,
Обволакивающей тиной,
Завораживающей игрой.
Лёд подлёдный – нет ни сладострастья,
Ни тепла, ни любви – ничего.
С новым счастьем! – кто хочет его.
Я хочу только прежнего счастья.

Вот стояла изящная осень
С модной сумочкой через плечо.
Посулил до деревни подбросить
Нагловатый красавчик-мачО.
У него не машина, а песня,
Шевроле с золотистым крестом.
Триста двадцать ЛС, если честно,
Ну а честность осталась с Христом.
Осень робкая вовсе не знала:
До деревни рукою подать.
Не отделаться ей от нахала,
Шевроле превратится в кровать.
Повезёт он красу до обеда,
И до вечера, и до рассвета
По лесам неизвестно куда,
Чтобы там целовать-миловать…
Для нахала – крутая победа,
Для природы – простая беда.

Льдистая изморозь грязной, усталой дороги.
Взгляд её светлый слегка в глубине и нестрогий.
Чистая изморозь ночью безлюдной легла,
И посветлела над нею тяжёлая, мокрая мгла.
Свежая изморозь – это не краденый свет поднебесный,
Это не снег, прилетевший из непредсказуемой бездны,
Это простое, земное, родное созданье,
Но у него потайное, нездешнее вовсе заданье.
Белая изморозь так отстранённо бела,
Будто Снегурочка, будто не ела она много дней, не пила.
Колется изморозь эта глазами. Она холодна,
Словно колодец слепой без покрышки надёжной и дна.
Смелая изморозь грязной, усталой дороги
Скрыла всю грязь, Млечный Путь да и месяц двурогий.

В лёгкой зелени ветви берёз
Заплелись туго-туго от ветра,
Пританцовывают, как трос, —
Тень летает на полкилометра.
Мимолётом и дождь заскочил,
Освежил, окрылил, озадачил.
Набирались живительных сил
У того, кто не требует сдачи.

Наша ёлка умеет плясать.
Как стучат и звучат каблучки!
Загляделись луга и леса
На хвоинки, косынку, сучки.
Машет лапой и песню поёт,
А притопнет – посуда звенит.
И присяд, и пригляд, и полёт —
Воплощённого счастья зенит,
Потому что любуемся мы
Смелой зеленью кроны живой,
На взъерошенных космах зимы —
Несклонённой её головой.

Им не боязно возле трона,
Знать, от веку такая судьба.
Раб египетского фараона,
Раб египетского раба.
Темнота, что чернее неба, —
Нет ни месяца, ни звезды.
До чего прозвучал нелепо
Скрежет прошлого из борозды!
Всё засеяли, распахали
У подножия пирамид,
Но не пахари, а нахалы
Потревожили мира мир.
Без какого-либо урона
Захватили в бою погреба
Раб египетского фараона,
Раб египетского раба.

Спаси, сохрани и помилуй,
Великий, бессмертный, себя.
Спаси, сохрани и помилуй
Любя, негодуя, скорбя.
Спаси, сохрани и помилуй
Безвинное чадо своё,
Спаси, сохрани и помилуй
Пресветлое имя Её.
Спаси, сохрани и помилуй
Учение всё в чистоте,
Спаси, сохрани и помилуй
Мучения те на кресте.
Спаси, сохрани и помилуй
Посев, и покос, и жнивьё.
Спаси, сохрани и помилуй
И гнев, и прощенье своё.

Светлый день Воскресенья Христова,
День весны и весеннего сна,
Не волшебного сна, а простого,
Даль в котором ясна.
В тихом сне все событья известны.
Шла осинка из леса в село,
Шла, раскинув наряд свой прелестный,
Словно чудо зелёное шло.
Свет не клином, а стёжки-дорожки
Разбежались и снова сошлись.
Как звенят у осинки серёжки!
Родились, да и свесились вниз.
Все просёлки забытые – тёзки,
Не пустуют они никогда.
Как серёжки звенят у берёзки!
Ты откуда идёшь и куда?
Шли по разным просёлкам. И что же?
Вдруг сошлись в середине села
И узнали друг дружку. Похоже,
Их земля благосклонно свела.
Обнялись восхищенно серёжки,
Похристосовались меж собой
И остались цвести у дорожки
И зелёной, и жёлтой гурьбой.

1
На площади, как в тёплом доме, встречая дальнюю зарю,
«Спасибо за гостеприимство!» – поэту громко говорю.
Не лошади, а иномарки здесь пробуждают ранний час,
И, шин шуршащих испугавшись, взлетел Пегас.
Тут шум шокирует кошмары, тут спать нельзя,
А сон в бессонницу влюбился, как тень, скользя.
Тут нет пока ещё народу, но он придёт,
Медвежьей хваткою пространство на нет сведёт,
Присядет чинно на скамейки, хрустя жратвой,
Он – царь природы и свободы, один живой.
А ведь поэту надоело не спать всю ночь,
Он сделал шаг, он с пьедестала уходит прочь.
Никто не видит и не слышит – лишь я смотрю:
Поэт в плаще своём тяжёлом порвал зарю.
2
Как беззащитен ты, великий!
Беспомощен… И как могуч!
Над головой вороньи крики
Ужасней самых тёмных туч.
Задумался поэт и шляпу
В глубоком размышленье снял,
Как будто бы стальному кляпу
Он тайну жизни поверял.
Увы! Всё это бесполезно:
Ворона не слезу прольёт —
С бесцеремонностью железной
Вонючий выплеснет помёт.
И кудри чёрные поэта
Враз побелеют от него.
Я с горечью замечу это
Нахальной птицы торжество.
Я рад бы взять ведро и швабру,
Ведрить и швабрить с порошком,
И серость изловить за жабры
Да отметелить хорошо.
Но вижу: нет у ней предела,
Нет ни начала, ни конца,
Душа отсутствует, и тело,
И выражение лица.
Запахнет паленым и серой.
Где царь? где узник? где их червь?
Чернь побледнеет – днеет серость,
Сгустится серость – реет чернь.
На площади кусты из терний.
Дождём грядём – сквозь них идём.
Как много серости и черни
И мало света ясным днём!
Что могут неуклюже слизни?
На них с рождения печать,
А мы должны его при жизни
И после смерти защищать.
Душа поэта не остынет
Во вдохновении своём.
Глас вопиющего в пустыне
Вопит с пустынею вдвоём.
3
Есть святая святых – есть святые дороги,
Даже буквы в названиях сумрачных строги.
Неотмирность возвысила их и хранит,
Опершись на холодный, но вовсе не вечный гранит.
Этот памятник – здешний и рос на глазах у народа,
Он от мира сего, и дворянская честь – в нём порода.
Свой для площади, свой для пространной страны,
Много лет без войны простоял у небесной спины.
Почему же взорвали у бронзовых ног тишину?
Почему объявили повторно поэту войну?
Он стоит равнодушно-спокойный на вид,
Вход в метро для него – погруженье в Аид.
Запах тлена скрывается запахом дыма,
Чья-то ненависть к людям вонюча, едка, нелюдима,
Застилает глаза, разрастается вширь без помех,
А поэт-тайновидец смотрел в тот момент глубже всех.
Он увидел и трупы, и чистую кровь, что засохла,
Вперемешку валялись кровавые камни и стёкла.
В развороченном и покорёженном слое
Притаилось всё дикое, тёмное, злое.
Всё, что было геройством в умерших веках,
Обернулось простой сединой на висках.
Генералы, и маршалы, и президенты!
Ваши подвиги рьяные беспрецедентны,
Ваши площади, улицы, лица чисты —
Не нужны здесь придирчивые блокпосты,
Батальоны, дивизии, роты, полки,
Автоматы, винтовки, к винтовкам штыки.
Беззащитен всегда только тот, кто поэт,
Лишь открытому сердцу спасения нет!
Был однажды убит – он на площади встал,
Не податливый воск, а надёжный металл.
Но поэт – это челяди цепкой укор,
Это ливень, счищающий с истины сор.
Он – упрёк проходимцам, погрязшим в крови,
И великим безликим, что лживы в любви.
Где же кров твой, поэт? Без постели кровать…
Не её ли пытались убийцы взорвать?