Дмитрий Гольденберг - Антипоэзия. Стиходелии разных лет

Целое состоит из частей,
Органов, нервов, сухожилий, костей.
Капля по капле, точь-в-точь,
Камень заставит течь.

У дочери есть единственный сын,
У нас – единственный Бог.
В руку – вчерашний сон,
Бег дести тысяч ног.

Год исходит на нет,
Вопрос отрицает ответ.
Сколько же зим и лет? —
Туз, дама, валет.

Газ у войны невидим,
Невесом.
Глаз у луны спит седьмым
Сном.
Мор давит мир колесом
Злым.
Ум съела моль – ну и Бог
С ним.

Север – гонит на юг
птиц.
Смотрит зима в зеркала
лиц.
След вогнан, как лом,
в лёд.
Птица убита холодом
влёт.
Смех – кисло кривит
рот,
Стих – жалобный бред —
врёт.

Испарение человеческого тепла и пота.
Сигареты горение, нервная икота.
Глаза – заряженная двустволка.
Инстинкт охоты, природа волка.

Зияет чёрная дыра сердца,
Суровее здания городской тюрьмы.
Была звезда, осталась обшарпанная дверца
В пустоту тьмы.

Осталась в памяти канва телодвижений
Первобытного танца, шаманство экзорсизма.
Остались на бумаге слова стихотворений,
Фронтовые письма Солдата Реализма.

Проклятьями, сигаретным пеплом и перхотью
Усыпанный пол.
Василий Иванович, глухой как тетерев,
Смотрит футбол.

Надсадно в палисаднике воет облезлый койот.
Старaя проститутка в привокзальном сортире в пьяную морду солдата щерит щербатый рот,
В свете немощной лампочки стоя лицом к лицу,
Споря и набивая стоимость выеденному яйцу.

В гранёном стакане едкая жидкость плещется,
Средство от грусти, которая лечится,
Но возвращается часто, как образ убитой вами любовницы.
Кровь её с ваших рук уже никогда не смоется.

Ржавчина лживых слов разъедает усталый ум,
Любовь перешла на подсчет итоговых сумм.
Хочется жечь знамена во избежание тьмы,
Выблевать душу в наглую харю зимы,

До третьих петухов пить седьмую воду,
На седьмом небе делать свою погоду,
Смешав кислое с длинным, попасть пальцем в небо,
Посеять смуту и пожать урожай хлеба.

Опрометью в переплетение улиц броситься,
Прорваться сквозь околесицу и чересполосицу,
Плюнуть на отсутствие определенной цели
И дать полный вперёд, куда бы глаза ни глядели.

Что я пою, сохраняя молчание,
Глотая с приставки по окончание?
Ложь меня пропитала до костного мозга,
Стригла под ноль и растила в обносках.

Что я пою, безъязыкий скиталец? —
Злые хвалы налетающей вьюге,
В опустошённых полях обретаясь,
Где-то в бескрайнем замкнутом круге.

Вечный паломник серых полей,
Я проклинаю стояние насмерть
И, становясь осторожней и злей,
Высóты вершин поднимаю насмех.

…И вот посреди пустоты, суеты, маеты,
пустопорожних, нахрапистых, наглых,
нашпигованных пошлостью будней,
серо-буро-малиновым в крапинку Принцем
на белом коне появляешься Ты.

На коралловых отмелях, в экзотических странах,
в эпицентре свинцовых штормов – тоже Ты,
повелитель желаний, восторженно блещущий
ятаганом Луны.

Канатоходцы впотьмах, вполусне, вполубреду
набредающие на беду,
где ваш Храм, где итоги бескрайних скитаний,
от перевалов Непала до яшмы тунисских закатов,
алжирского опиума вперемешку
с Адмиралтейской Иглою санкт-петербургского шприца,
вены каналов, изрытые дёсны проулков,
железо зубовных мостов?..

Зажигая свечу, видишь демонов, щерящих жёлтые пасти.
Восхищенный отчасти,
бросаешься в их карнавал, в ритуальную оргию,
в исступлённое царство потаскухи-весны,
в чёрный дым, что дурманит усталое сердце
обещанием бездны.

Вакханалия рвётся в бедламе
обезумевшим пламенем…
Пьяный матрос, папиросу зажав саблезубыми челюстями,
по-пиратски сверкая глазами,
разгоняет правительство членоподобных мужей.
Пир бомжей,
растерзавших на части жандарма,
пьющих сладкую кровь мятежа.

Пир горой, средь чумы,
в предвкушении новой тюрьмы,
где для всех приготовлено место под солнцем,
огненно-красным, словно на флаге японском —
четыре стены и небесный клочок,
зарешечённый мутным оконцем.

Клистирно, кристально чисты ваши души,
протухшие, но благонадежно промытые
в самом отъявленном одеколоне,
в дорогой туалетной воде,
и на дне писсуара виднеется тёмная муть
истины, извлекаемой нами из вин.