Лев Халиф - ЦДЛ

Первопричину творчества, поднявшую человечество с четверенек, пытаются вогнать в загоны повиновения. К счастью, это напрасный труд!

С каким удовольствием сегодняшний мракобес плюнул бы в лицо Первопечатника.

С каким удовольствием размозжил бы он талантливую голову первонапечатанного поэта. Если бы смог отмотать назад время!

Когда-то из знаменитых черепов делали кубки. Поистине вино ударяло в голову! И поныне пьянит.

За четверть века я выпустил две, лишь две книжицы стихов. Разумеется, сильно отредактированных.

Первая вышла спустя год после «Манежа» – разгрома (какого уже по счету) так называемых абстракционистов.

Вторая 7 лет спустя, в 1971-м.

А вот когда выйдет третья? Будем надеяться, при жизни.

Вероятнее всего, это уже будет книга не стихов. У Поэзии много жанров!

Что лучше – долгожданная книга, выходящая в свет в Новом Свете, но автор при этом света не взвидит (даже Старого)… Или наоборот – автор, наконец-то вышедший в свет (любой, безразлично), но книга его, естественно, света не видит (также любого), поскольку он уже не в России – с точки зрения свободного Запада, и не на Западе – с точки зрения несвободной России?

Вот дилемма так дилемма.

Брехт считал, что сильные мира без него все же чувствовали бы себя увереннее.

Меня больше волнует самочувствие людей, желающих увидеть наш мир менее покладистым.

К нам редактор бдительней родителей! Вот он прошел, как молодость. Мимо. Прошелестев вырванными страницами чьих-то покромсанных книг.

Считается, что редактор – это то, из чего не выросло писателя. Но бывает он и тем, из чего вообще ничего не выросло.

Вот идет, подтверждая это невеселое открытие, самый настоящий лилипут. Жалость к его вечно детскому росту сразу же отметает его непомерно строгий вид. Он ни много ни мало заведует (и представьте – ему завидуют) переизданиями в Гослитиздате. Иван Иванович – так зовут его – вершит судьбами не запомнившихся с первого раза писателей. Это он выносит на обложку их малозапоминающиеся имена. Ему одному ведомо – кому остаться в памяти народной, а кому – необязательно.

В равной степени это относится и к настоящим авторам. Как правило, мертвым. О живых, да еще хороших, говорить здесь преждевременно. Их еще и по одному-то разу не всех издали!

Непомерно огромный кабинет с затерявшимся в углу человечком… Сюда с надеждой взирает ЦДЛ.

Сюда идут гуськом, стесняясь своего роста, просители-писатели. Ломая шапку… и спину.

Цирк. Паноптикум. Подчас кажется – опрокинув свои спиртовые банки, выскочили на свет Божий безмолвные актеры анатомического театра. Вписываясь в ансамбль ЦДЛ. И нисколько не выделяясь среди его обитателей.

Вот кто-то подкатил на своем инвалидном «лимузине» – коляске. Таланта нет, как отрезало… трамваем.

Вот прокатился большеголовый карлик-уродец. Кажется, и я с ним в одном творческом союзе?!

Фонарь – ЦДЛ. Кто только не летит на твой свет!

Пьет вздорожавшую водку нивх – представитель вымерзшего или вымершего, как мамонт, народа. Далеко отсюда на его белобезмолвной родине – камлание шамана с колечком сквозь ноздрю. А на Имане, в соседней, выродившейся, но вырядившейся народности, где кругом вода, и сегодня еще хоронят людей на деревьях.

Черное пиршество птиц, рвущих покойников. Банкет!.. Окраина отечества. Далеко за впечатляющим фасадом «Новопотемкинской деревни». Ительмены, селькупы, юкагиры, нганасаны – все эти тунгусы с русскими фамилиями…

Окраина многолюдного человечества… Где-то в авангарде достигшего Луны и бог весть еще до чего дойдущего. Но с силою вытягивающее хвост какой-то звериной отсталости.

Пьет нивх вздорожавшую «столичную», а рядом прием в честь очередной слаборазвитой литературы. То ли негры… то ли турки? То ли папуасы имени Миклухо-Маклая? Кто-то [4]заглядывает на строго оберегаемый банкет и поет:

– Что ты так хорошо рассказываешь! Ты напиши, возьми и напиши! – горячо убеждает коллега коллегу.

– Вспомнить страшно.

– А ты – скрепя сердце…

– С таким-то сердцем – разве что завещание только писать.

Заводя мечтательно глаза, кто-то произносит свое заветное: «Вот стою я – Колька Букин, у Букингемского дворца…»

Кто-то мелко трясет плечами, будто старается осадить свою вылезшую душу.

Идет не Байрон, а другой, еще неведомый хромой.