Дмитрий Пригов - Монады

Все это длилось около 6 часов.

Особенно же ей запомнился один перформанс под названием «Хуа Мулан», про женщину – мощную и бесстрашную воительницу. Посреди своих странных подпрыгиваний и почти возлетаний она губила огромное количество врагов, драконов и прочих чудищ, кружившихся вокруг нее тем же странным нечеловеческим способом. Все это было полупугающе, полузабавно и в результате завораживающе. Потом актеры все вместе выходили на авансцену и раскланивались. Им хлопали. Девочка хлопала тоже.

По вечерам в бальных нарядах китайские деловые партнеры и просто знакомые смешивались с шумной толпой веселящихся обитателей территории иностранных концессий и прочего приблудного европейского люда. Притом следует отметить, что в них присутствовал, явно различался и был многими отмечаем некий добавочный элемент если и не загадочности, то специфичности, проглядывающей сквозь эту европеизированную модернистскую пленку, – китайская образованность и многовековая все-таки. Великая культура восточной этикетности поведения.

К девочке они относились с ласковым вниманием, премного забавляясь, когда она заговаривала с ними на чистейшем китайском-мандарин. Впрочем, в местных европейских семьях подобное случалось. Не часто, но случалось.

Много позже, в бытность ее в Англии, при посещении тамошних китайских ресторанов их прислуга чрезвычайно дивилась чистоте произношения на помянутом высоком диалекте мандарин этой взрослой белокожей дамы при ее удивительно странном, скудном, чуть ли не детском словаре. Оно и понятно. Но это так, к слову.

Няньки же, прислуга, у которых девочка и выучилась китайскому, обращались к ней:

– Маренькая госпоза (это по-русски) что-нибудь предпочитает (уже по-китайски: ни-ай-ши-ма)?

В самом малолетстве девочка начинала дуться и что-то выдумывать. Но, как уже поминалось, мать тут же пресекала эти ее колониалистские замашки.

А вообще-то, китайские слуги были на удивление милы, добры и словоохотливы. Девочка легко общалась с ними и, естественно, имела в том неоспоримое преимущество перед всеми взрослыми обитателями большого русско-английского дома, которым китайский по естественной причине возраста и прочих побочных косностей давался нелегко. Вернее, попросту не давался. Даже старшим сестрам, которых выхаживали русские няньки, немецкие и английские бонны. Девочка зачастую служила переводчиком во время сложных объяснений с прислугой и некоторыми визитерами.

Регулярно по воскресеньям в их доме появлялся сен шен – серьезный и строгий учитель-китаец, обучавший ее и брата каллиграфии. Облаченный в длинное черное одеяние, он молча и торжественно, вплывал к ним в комнату.

Останавливался и замирал, глядя сверху на них, расположившихся за своими низкими столиками.

Девочку прямо слепило его нестерпимо черное облачение. Она как будто проваливалась в пульсирующую, мерцающую пропасть. Голова легко откидывалась назад и словно плавно отделялась от тела, которое, в свою очередь, непомерно удлинялось, вытягиваясь в направлении затягивающей воронки.

Учитель легко стукал черной же стекой по столу, и девочка приходила в себя. Взглядывала на брата. Тот ничего подобного не ощущал, сосредоточенный на расчесывании очередного аллергического раздражения. Под взглядом сестры он быстро отдергивал руку и смотрел прямо в глаза учителю.

Уже были приготовлены чистые листы бумаги, кисточки и тушь. Они писали иероглифы. У брата получалось достаточно коряво. Девочка пыталась помочь, лезла со своей кисточкой в его лист. Он, сопя, отпихивал ее локтем. Получалась ужасная клякса. Учитель улыбался, но сразу же следом его лицо принимало строгое выражение.

В своих каллиграфических занятиях со временем девочка настолько продвинулась, что даже начертывала первую строку из Ли Бо, поэта династии Танг: «Лицо тоньше серпа новорожденного месяца!» – что она понимала? Хотя понимала, понимала. Что тут особенно понимать-то?

Над учительским лбом вспыхивала маленькая красная точечка, вышитая шелком на черной шапочке. Поначалу казалось, что точка лучится как неяркий язычок пламени. Но если приглядеться, то обнаруживалось, что это и был тот тоненький ход внутрь, в который так затягивало девочку. Надо было не поддаваться. Или же, наоборот, собраться, сжаться всем телом и стремительно проскользнуть сквозь неимоверно узенький красный входной канал в черное заманивающее пространство. Учитель опять улыбался, глядя на замершую девочку.