Дмитрий Пригов - Монады

Первыми начинали самые нижние, большие, с огромным толстым стеклом, за которым пошевеливались позолоченные колесики и прочие, почти одушевленные, вычурные и подрагивающие штучки.

С мерным тиканьем раскачивался гигантский маятник. Девочке нравилось подстраивать под них свой внутренний ритм.

Вторыми были часы на площадке второго этажа, потом – на третьем. Четвертые в столовой. И так далее, не считая всевозможных мелких, настольных, ручных и карманных, издававших невообразимое многообразие звуков, от толстого гудения до почти комариного писка. Самые прихотливые, фарфоровые, китайско-узорчатые, стояли на шкафу в комнате самой девочки.

Она вихрем носилась по этажам, пытаясь вовремя подстроиться под каждые.

Помнится, нечто подобное приключилось и со мной в малолетстве, когда одиноко в самое безлюдное время, лежа посреди обычно переполненной обитателями комнате переполненной же коммунальной квартиры, я услышал, вернее, почувствовал некое бурчание. Я попытался идентифицировать его с активностью собственного полуголодного желудка. Не получалось. Вернее, получалось, но не до конца. Был какой-то будоражащий зазор. Это вот и наполняло меня тревогой и неустроенностью, пока я наконец, не понял, что булькающие звуки исходят от труб отключенного на лето и заново включенного по первым ноябрьским холодам отопления. Полностью отделив их от себя и определив по месту происхождения, я успокоился и заснул.

С малых лет, пестуемая местными няньками, она поначалу заговорила по-китайски, что вызывало умиление у навещавших их немногих родственников и бесчисленных знакомых. Ну, особенно, естественно, у китайских. Второй язык был материнский – английский. А затем, уже усилиями отца, который разговаривал с ней только по-русски, и язык его далекой родины. Интересно, что приятельский круг родителей состоял, по преимуществу именно что из многочисленных русских эмигрантов. Это немало и даже, поправимся, премного способствовало доминированию русского языка в их семье.

Англичан и прочих европейцев держались приветливо-уважительно, но несколько отстраненно. В отношении же к местному населению проскальзывали некоторые снисходительные, впрочем, вполне известные и понятные, так сказать, колониалистские нотки. Интонация превосходства и даже, увы, господства. Хотя в их тесный круг общения входили и представители китайской деловой элиты – в основном молодые люди, образованные по западному образцу, поднаторевшие в языках и в европейских манерах, изяществом и вкусом немало превосходившие многих вновь прибывших колониалистов. Они почти полностью переняли обычаи тех самых «белых демонов» – солили еду, пересыпали свою речь огромным количеством английских слов, смотрели западные фильмы. Смело фотографировались, не боясь, что сладострастные демоны завладеют их отделившимися от тела образами и через то разрушат не только души, но и внешнюю телесную оболочку. Вот ведь – не боялись! А такое случалось! И не раз. Но, видимо, совсем с другими, верившими в подобную неодолимую силу невидимых сущностей и посему подлежавших их прямой власти. Эти же были иными. Они играли в теннис и даже футбол. Употребляли вилки и ножи. Последнее в глазах истинных приверженцев традиций было и вовсе ужас что такое – дикость, варварство! Но молодые новые китайские предпочитали пекинской опере, к которой мало уже имели склонности, театральные постановки Шекспира в исполнении звезд местных драматических театров, расплодившихся здесь в немалом количестве.

Родители же девочки, как и многие другие европейцы, наоборот, весьма привечали все экзотическо-ориентальное. В том числе и китайскую оперу. Они брали туда с собой и девочку.

В городе не было постоянной труппы. Для приезжих водружали сооружение из тысячи вертикальных бамбуковых шестов, скрепленных подобными же горизонтальными. Все это перекрывали красочным пологом. Сооружали сцену, боковые артистические и достаточно вместительный зал.

Под навесом во время представления публика бродила, ела, пила, громко разговаривала. Это было в порядке вещей. На сцене же ярко раскрашенные и тяжело обряженные актеры плясали, прыгали, взлетали под самый полотняный полог, гримасничали, изящно передвигались, сходились в жестоких схватках, пели тоненькими голосами или же по-львиному рычали низко, хрипло и страшно. От пения фальцетом, пронзительных звуков флейты и диких всплесков остального оркестра у девочки начинала болеть голова. Она не выдерживала и, пробираясь между многочисленными зрителями, выходила наружу. Сидела на приступочке, разглядывая небо. Там было чего разглядывать. Потом возвращалась в помещение.