Дмитрий Пригов - Монады

Наутро нянька внятно объяснила, что рассердился великий подземный Ен Ло. Ему не нравятся людские поступки, нарушающие древние установленные законы и договоренности. Надо бы сходить в храм с дарами и сжечь немало бумажных денег, дабы умилостивить его. На следующий день она так и сделала.

И они уезжали на море.

Девочка никогда не сгорала, но легко и стремительно покрывалась желтоватой пленкой матового загара. Хотя и нельзя сказать, что была смугла. Скорее наоборот. Но почти столь же белокожий ее братец при самых первых лучах весеннего солнца краснел, как незадачливый рак, вдоль рук и ног постепенно усеиваясь мелкими водяными пупырышками, которые лопались и непереносимо чесались. Бедный малыш!

Закутанный в белые одежды с длинными рукавами и широченными штанинами, он сидел на пляже, укрытый зонтом, жалобно морщась от болезненных ощущений при любом движении и потягивании. Девочке было мучительно смотреть на его сморщенную рожицу, усыпанную теми же и даже более пугающими водяными волдырями, лопавшимися под его нетерпеливыми пальчиками. Уговорить его не трогать воспаленные поверхности было невозможно. Да вы и сами ведь наверняка испытывали подобное! Как тут уговоришь?

Затем все это влажное и слезящееся затягивалось жесткой коркой, коростой, тоже яростно отколупливаемой и обнажавшей новую нежную розоватую кожицу. Бедный, бедный малыш!

Девочка отворачивалась, поправляла на голове соломенную шляпку, посередине которой красовался густой бордовый цветок. Разравнивала рукой песок, снимала шляпу и клала рядом с собой на расчищенную площадочку. Откинувшись, внимательно рассматривала свой головной убор.

При долгом вглядывании цветок на шляпе постепенно начинал шевелиться и как бы разрастаться. Лепестки бесконечно закручивались внутрь, затягивая за собой. Это случалось всякий раз. Девочка с трудом отрывалась от него и переводила взгляд на покоящееся невдалеке безмятежное море. Ну конечно – безмятежное! Одно слово – безмятежное! А сколько в нем всего.

Девочка знала это.

Она запускала ярко раскрашенного воздушного змея. Веревка натягивалась, ноги глубоко уходили в податливо расступающийся, как будто покорный, песок. Но под ним некто, нежный и настойчивый, мягко обхватывал щиколотки и медленно и неумолимо затягивал вглубь. К себе. Внешний змей и тот, глубинный, согласно и молчаливо одолевали сладко слабеющий организм. Дремота охватывала девочку. Она уже готова была сдаться, согласиться, как кто-то сильный сзади подхватывал, выдергивал ее из песка и принимался кружить. Девочка оборачивалась. Вернее, даже не оборачиваясь, понимала, что это отец. Она начинала смеяться. Смеялась громко и не могла остановиться. Отец опускал ее на песок. Она долго еще, стоя на коленях, всхлипывала. Потом затихала.

Уже умудренная немалым опытом, она останавливала тощие ручонки брата, уходившие в глубину по локоть, когда они строили песчаные замки. Девочка молча и строго смотрела на него. Брат замирал с широко раскрытым ртом.

Вдали проплывали редкие пароходы. В перенасыщенном влагой воздухе силуэты кораблей были неверны. Стремительный ветер обмывал их контуры и летел сюда, достигая девочку, донося остатные шорохи тамошних невнятных разговоров, поскрипывание снастей и деревянной обшивки. Он легко шевелил волосы, холодил кожу. И улетал дальше.

Девочка оборачивалась, прослеживая его путь до синеватых силуэтов дальних расплывающихся холмов и редких строений на самой их сглаженной вершине. Ей казалось, что кто-то растворял легкую дощатую дверь белой покачивающейся фанзы, выходил ссутулившийся и долго всматривался в сторону моря. Замечал девочку. Она отворачивалась. Он снова переводил взгляд на море. Потом уходил обратно в дом.

Ветер смывал все силуэты.

Однажды девочка плыла с родителями на пароходе по какому-то из самых южных китайских морей. Сейчас уже и не припомнить, по какому. Да и не важно.

Палуба беспрерывно мелко подрагивала, как шкурка их домашнего кролика под ее осторожной рукой. Девочка улыбнулась, представив корабль эдаким огромным, мелко трясущимся кроликом. Ноги девочки тоже включались в дрожание, как бы став частью этого огромного существа, отделившись от нее самой, не могущей попасть всем остальным своим телом в навязываемый, несколько даже если и не мучительный, то уже утомительный, утомляющий ритм. Чувствовался некий непоправимый разлад. Ну, не совсем непоправимый. Не до конца.