Дмитрий Пригов - Монады

А в общем-то – привычная размеренная жизнь. Только у огромной белой, скромно и плоско украшенной вьющимся общерастительным орнаментом алебастровой арки входа на территорию иностранных концессий стоит необыкновенно смуглый мальчиковатого вида японский часовой. Неподвижный. Словно застекленевший. Остекленевший. Прямой, чисто очерченный. Его почти мраморно отполированные скулы по-кошачьи широко разнесены в стороны. Иногда даже кажется, что они вдруг стремительно покрываются плотно облегающей поблескивающей меховой шкуркой. Не лисенок, не медвежонок ли?

Он крохотный. Эдакая крохотулечка. Ростом с саму девочку, что и предоставляет ей возможность внимательно рассмотреть его. Однако он прямо-таки безумен и устрашающ в своей почти звериной вооруженности и как бы запредельной непричастности этой жизни.

Девочка вглядывалась в него удивительно пристально. Родители озабоченно и поспешно уводили ее прочь. И понятно. Она долго еще оборачивалась и рассмотрела-таки его достаточно подробно. Непонятно, то ли недоразвитый, то ли ребенок. А то и вовсе – некое неместное, иномерное существо, принявшее вполне обыденное человеческое обличье. Ну, почти человеческое. На время. Такое бывает. Что потом станется – бог знает. Человеку лучше того и не знать.

Таким его девочка помнила. Запомнила. Да, да, матово-поблескивающие, как бильярдные шары, упругие скулы, чуть розовевшие в самом центре их набухания. Было впечатление, что кроме них и вообще нет лица. Но улыбается. Кажется, что улыбается.

В памяти девочки странно вспыхивают картины совсем уж отдаленных дней. Чуть ли не имевших место до самого ее рождения.

Какие-то плоские-плоские, растянутые на неимоверные расстояния, плотные, укрывчатые синеватые снега. Веселые, азартные, белозубые, раскрасневшиеся люди в лохматых, заломленных набок шапках. Блистательно-золоченые купола городов в морозной дымке под ослепительным солнечным светом. Тихий, плывущий поверх, ровно описывающий все по видимому или предполагаемому контуру, бархатный колокольный звон. Она слышала его.

Спокойные, задумчивые реки в долгих сумеречных вечерах – ну, это уж точно вычитано из художественной литературы в гораздо более позднем возрасте. Скорее всего, из Тургенева Ивана Сергеевича. Или Гончарова.

Конечно, все можно бы списать на впечатлительность, на бесчисленные рассказы отца и многочисленных гостей. На те же многочасовые застольные беседы, бесконечно вращавшиеся вокруг невозвратимо исчезающего, неодолимо тающего в слабеющей памяти стареющих воспоминателей далекого Отечества. Но и одновременно встающего прямо перед глазами в такой своей неотменяемой яркости и неистребимости. Да. Так для них и было. И для девочки тоже.

Мать обычно же сидела спокойная, прямая, молчаливая. Оно и понятно.

А девочке, с невозможной для ее малолетнего возраста достоверностью, припоминались многочисленные детали убранства дома, расположение комнат и мебели. Разнообразные одеяния людей. Лица. Звуки и голоса. Странное дневное и вечернее освещение. Гости за столом. Весь этот мерцающий жизненный мираж, улетучившийся из памяти и самих неотменяемых свидетелей. Такое бывает. Такое бывает почти всегда и со всеми. Ну, может, и сохраняется, но только в неких потаенных, укрытых вместилищах неземной памяти и вечной жизни. Правда, это только предположение, догадка. Неистребимое желание человеческих существ преодолеть неотвратимую гибель и полнейшее исчезновение самих себя и окружающего их обаятельного быта. Вещь простительная, но, увы, ничем не гарантируемая, кроме неистребимой веры. Так ведь и она для многих гораздо большая гарантия, чем все наши примитивные житейские или естественно-научные доказательства и опровержения. Что же, примем и это во внимание.

Пред девочкой с неодолимой четкостью встает идиллическая картина летнего застолья. Месяца точно не припомнить. Июль, наверное. Или начало августа. Она сидит в густо-тенистом бесшумном саду на коленях у импозантного моложавого мужчины с пышными усами и в льняной, широко распахнутой на груди и постоянно соскальзывающей с правого плеча рубашке. Белоснежной. Скорее все-таки шелковой.

И солнце. Прорывающиеся сквозь застывшую листву тонкие и яркие его лучи. Блики на острых, отливающих пурпуром гранях хрустальной вазочки, наполненной густым вишневым вареньем. Белая скатерть слепит глаза. Девочка зажмуривается.

Было ведь! Было!

– Экая же ты памятливая! – с непонятной интонацией то ли одобрения, то ли подозрительности произносила мать и быстро, почти укоризненно взглядывала на девочку. Та глаз не отводила.