Дмитрий Пригов - Монады

Возвращаясь к прямой последовательности моего повествования. Даже не повествования, а излияния некоего последовательно-подобно выстроенного потока излияний, пытающегося сообразно своей мерности и протянутости проявить и явить бессвязную массу всяческих пакостей и несообразностей, наваленных в куче в невременном углу темной жизни. Все, мной перечисленное, вряд ли бы заслуживало внимание людей столь ответственных и значительных. И, повторяюсь, мне мучительно стыдно развертывать перед вами эту пакостную картину, заставляя вас порой содрогаться и страдать самим. Хотя, конечно, своим дьявольским воображением я сажаю вас на одну парту со мной в том достопамятном классе. На первую парту, вы помните? Я нагоняю перед вами рой милых и невинных школьных харит с чуть-чуть задранными поношенными коротенькими коричневыми платьицами, с надетыми поверх так называемыми фартуками. Они все заваливаются головами куда-то вперед, в какую-то словно манящую их пропасть. Они словно отделяются от своих легких и нетвердо-упёртых в пол носочками приподнявшихся истоптанных туфелек ножек, предоставляя вашим жадным глазам чуть приоткрывающуюся картину спрятанной, укрытой подюбочной жизни невинных и чистых существ. И вы, сдавливая дыхание, забыв про меня, про все ваши высокие миссии и обязанности, ползаете руками по приоткрывшимся частям чужих тел. Другие же из ваших, которых не захватило мое воображение и не предоставило в их распоряжение предметов прямого сладострастного возбуждения, поглядывают на вас порозовевших, подрагивающих, пускающих слабую струйку слюны из левого уголка рта, тоже начинают заходиться, закатывать глаза. Покуда вдруг мощная пощечина или удар по голове не останавливает вас всех, все еще не могущих отойти от содрогания и смиренно, как кролики, принимающих и сносящих удары и пощечины. Да. В общем вы тоже. Но я до такого не доходил. Все-таки я владел собой и ситуацией, и удары и пощечины, как правило, обрушивались на других, на таких вот как вы, открытых, и в общем-то, по-своему, невинных и беззащитных.

Вот, теперь вы знаете, каково мне было тогда. Теперь, без сомнения, вы сами надбавите мне за подобное еще баллов 40–45. И это только в угадывание некой ситуации в ее единичности, в отрыве от всяческих непереносимых и тяжело изживаемых психологических и социокультурных последствий. Господи! Что за этим и в этом кроется! Но я увлекся. Конечно же, я приношу извинения, за то, что без всякого вашего соизволения, обратил вас в предмет некоего условно-прогностического мысленно-экстраполяционного эксперимента. Но таков я. Конечно же, мало кто перед лицом столь высокого суда позволил бы себе так зарваться, давая волю своему черному и ничем не оправдываемому ни в его интенциях, ни в его сомнительных результатах воображению. Конечно же, по простому закону вытеснения, я спроецировал свои пакости на ваши чистые образы и мундиры, честные, спокойные, прохладные, хотя и мощные, готовые ко всему необходимому и достаточному, тела, однако лишь в пределах допущенных и положенных, тела.

Для чего я вам все это излагаю? Для чего изливаю все это на ваши посторонние (хотя, по мере вашего вовлечения в общественную процедуру судилища – и не столь уж посторонние) головы? Я понимаю, что судите ведь вы меня совсем не за это. Но объективная последовательность объективных же и, зачастую, просто неизбежных, от меня не зависящих, событий-фактов настолько измучила и просто разрушила мой нравственный, физический, интеллектуальный и астральный организм, что не принимая всего этого во внимание, нельзя, как мне наивно кажется, объяснить, оценить, понять детали этого странного и запутанного дела и его последствий, как для вашей благородной стороны, так и для меня. Хотя какие уж там для меня возможные последствия. Все мои последствия уже давно опередили мои причины. То есть я хочу сказать, что вообще-то вся русская литература и ее доминирующая традиция как производства текстов, так и их восприятия, была ориентирована на восприятие и продуцирование истин метафизических, но в их квази-временной явленности в действительность. В нашу русскую действительность быта и характера. Я же, по изначальной исковерканности, оказался присобачен к этой традиции как-то эдак. Каким-то таким гносеологическо-эпистемологическим способом. Так что в моем случае следование следствий за причинами имеет весьма формальный характер. И, кстати, не нигилистский, каким характеризуется метафизический подход к проблемам логики, а обратимый характер. Так что следствия вполне могут оказаться впереди причин не как ими предположенные, а как попавшие в машину логического уничтожения или обращения. Хотя, опять-таки, понимаю, что такая вот вызывающая отграниченность от русской традиции нисколько не идет на пользу моему слабому образу-имиджу, но и просто отрезает от всякой возможности благотворного и спасительного влияния этой традиции. Как бы лишает возможности припасть к ней в качестве земли, напоительницы судьбоносными силами. Сокрушаясь, я понимаю всю тщетность объяснить свои уродства в системе и языке даже ближайшего находящегося ко мне индивида. Это все равно чтобы Гитлер говорил в свое оправдание о тяжести первых детских переживаний, родительских побоев, лишениях сладкого на ужин за нежелание поднести от колодца ведро с водой бабушке, об укусах ядовитых енотов и смерти любимого пса Тобика. Объяснял бы все конфликтами с учениками по поводу чернильной кляксы, поставленной случайным непредумышленным взмахом эмоционального пера на новенький пиджачок соседа. Или Сталин бы, например, все списал бы на оспины и коротенькую, малооперативную левую ручку. Или на отца-пьяницу, скрывавшего от матери получку, и слезы этой матери, просившей сыночка тайком подкрасться к отцовской железнодорожной тужурке и вытащить хотя бы оставшиеся огромные купюры разрисованных николаевок. И будучи пойманным не сметь выдать мать и терпеть побои и издевательства пьяного отца, дышащего луком и горячим хаши. Нет, нет, они сами творцы и ответчики за свою жизнь и свое величие, за свою свирепость и озарения. За свои отслаивающиеся порождения в виде боковых Гитлера и Сталина, которые, как волны от большегрузной баржи в узком канале порождают взаимоперебегающие и интерферирующие волны, бултыханием и бессистемностью ослабляющие мощный источник своего излучения. Хотя благодаря своей полуумочной сути имеющие некую возможность проникать туда и продлевать надолго свое существования там, где сам породитель из-за своей неизбывной мощи не может пройти, как верблюд сквозь игольное ушко. Так вот и я не могу ни на шаг отступить от себя и своего. Я сам, ответчик за себя перед лицом непонимающего и непринимающего, но трепещущего от всего этого, в предвкушение всего этого и в завершение всего этого мира. Я сам знаю себе цену, и мой суд не от мира сего. Уж не знаю, от какого мира, но не от сего. Конечно же, я догадываюсь, от какого он мира, но, во-первых, мне самому еще неясно со всей очевидностью от какого. Ну, информации поступает очень много, но она неведомого мне формата и конфигурации, так что происходят лакуны в информации, и точная расшифровка требует длительного времени. Времени, возможно, и намного превышающего длительность нормальной человеческой жизни. Возможно, именно этому и посвящена идея и теория метемпсихоза – длительного существования расшифровывающей души в различных агрегатных состояниях и обличиях на протяжении столетий, а то и тысячелетий, Впрочем, не превышающего длительности кальпы, в конце которой разрушается все, вплоть до антропоморфного или зооморфного обличия богов. Попытка же точного расшифрования всей этой сложно-строенной структуры и смысла приводит порой к таким аберрациям в конструировании запредельного мира, как это получилось, например, у Даниила Андреева. В особенности, что касается считывания названия, значения и целеполагания всех явленных ему миров. В то же время, пространственная конструкция, как свидетельствуют записи и как подтверждает мой собственный опыт, считывается гораздо легче, быстрее, а главное, адекватнее. Во-вторых, почему я не поведаю вам, от какого мира мой суд – так потому что просто не скажу и все! Так что попросту судите меня, не вникая в подробности моего собственного суда и ваших возможностей. То есть смиритесь перед своей практической беспомощностью в вынесении мне какого-либо приговора. Он бессмысленнен и в своей определяющей части, не имея возможность постигнуть ни причины, ни результаты, ни последствия вами осуждаемого феномена, ни в приговорной его части, не способной ни быть понятой, ни быть в какой-либо, хоть в малой мере, воплощенной. Ну что – потащите меня в милицию? Так они меня выпустят, а вас самих еще за самоуправство притянут к ответственности. Что, отдадите собакам? Так они меня любят. Обласкают еще, зацелуют, защекочут. А вас – так насмерть закусают, на куски разорвут да и до костей обгложут. Что, общественности выдадите? Так она вас и засмеет, а меня прославит. Стишки еще попросит любимые прочитать, да и призовет новые написать в ваше же поношение. Что, к Богу обратитесь? Так, во-первых он скажет: