Дмитрий Пригов - Монады

– Я говорю абсолютно искренне. Причем, в данном случае я говорю не вам.

– Кому это не нам?

– Ну, не вам. Не вам сидящим в качестве суда.

– А тем. Через ваши головы я говорю иным, инопредельным. В ином пространстве расположившимся и внимающим всем нашим препирательствам, как услаждению, или раздражению слуху. То есть общему неразделимому шуму.

– Кому же это?

А обращаюсь я через плечи единоутробного мне, по причине мною же самим и выдуманности его, суда к простым читателям. Мое оправдание сейчас перед ними. Оправдываюсь я перед ними отнюдь не за содеянное, а за непростительно долгое и нудное явление перед их лицом этого эфемерного суда и жалостливых восклицаний в свою защиту некоего лирического героя. Эдакого неюного Вертера. С судом-то мне недолго разобраться – поплакаться, навыдумать еще одну гору жалостливых или ужасно-саморазоблачительных деталей, либо послать его на хуй – и вся недолга. А что делать с читателем? Как его на хуй пошлешь, если он даже не присел за твой фолиант. Или присел, да зевая закрыл, не дойдя до этого посылания. Вот и выходит у меня одна надежда, сделать вид, что это вся моя тяжба с этим выдуманным, как бочка для кита, судом. Авось, спросят:

– Что это ты?

– А я это так.

– Кому это ты? Не мне ли?

– Да нет. Я этому вот?

– Кому это?

– Ну этому. Вон стоит, облокотившись о локоть такого же.

– Никого не вижу.

– Ну, и ладно. Ну и не видишь. Это тебе вовсе и не предназначается. Да и откуда ты взялся здесь?

– Просто стоял.

– Вот и стой, коль стоишь. Коли ничего, кроме стояния, не умеешь.

– Ишь, обидчивые все какие.

– Да нет, мы не обидчивые, мы боязливые и настороженные. Знаешь, обидеть слабого человека всякий может.

Вот и весь мой с ними разговор. Выходит, что мне с моим ужасным, тиранящим меня без всякой на то моей возможности, судом легче и роднее. Так что обратимся лучше к нему. Да и вам забот поменьше, разрешать мои тяжбы и вовсе что немыслимого порядка.

Значит, обратимся снова к моему суду, который и говорит:

– Ишь, авиамоделистом ему недостало стать ко всему предшествующему! – скажет он холодно, презрительно и уверенно, как-то уж очень со стороны.

– Да, да, авиамоделистом! – запальчиво почти выкрикну я ему в лицо. Вернее, им. Будто отыскивая последний спасительный рубеж самосохранения распадающейся личности.

– А ты чего-нибудь попроще бы. Вот, семечки бы посплевывал, может, со временем качественный горнист бы и получился на скромную пользу общества и в успокоение души.

– Пробовал, пробовал я сплевывать эти проклятые семечки! Ничего не получилось!

– А ты бы потерпел, может, и вышло бы чего путное. Ну, там не Дакшицер, ни Вера Дулова, но парочку нот твердо бы выдувал. На всю жизнь бы хватило. И детишек бы обеспечил.

– Да какие тут детишки! Я терпел два месяца. А уж за их пределами, если не перемог – так и всю жизнь эти проклятые семечки сплевывать!

– Почему проклятые? Люди вон жизнь кладут на их выращивание, шелушение, давление масла из них. Отчего же проклятые?

– Да я не в том смысле. Я совсем в другом смысле. Я совсем не в усугубление моей вины через небрежение общественно полезным трудом. Я про те метафорические семечки, условно сплевываемые в ожидании неземного успеха звукоизвлечения из победно-боевого инструмента!

– Ну тогда старушке бы какой-нибудь помог бы. Пионерскую работу какую-нибудь выполнил бы.

– Я и так, я и так все это делаю. И никакого результата. Никакого просветления души. Мне хотелось в авиамоделисты – может спасет! вывезет! просветлит!

– Понятно, ему в авиамоделисты надо. А что тебе еще дополнительно надо? А, может, просто, тебе потребна дружба какой-нибудь чистой и веселой девушки? – тут я задыхаюсь и только мычу в ответ что-то несвязное, горькое, многострадательное и душераздирающее:

– Мммммммм!

– Вот, вот! Чтобы надругаться над ней. Изнасиловать, выебать ее, говоря попросту. Выебать и бросить средь дороги на потребу проходящим вонючим и обоссанным пьяницам, либо шелудивым, отводящим в сторону морды от своей пакостливости, псам. Ведь так? Так ведь!

И я отвожу глаза, молчу, и задыхаюсь. Именно эти картины не раз проносились в моих воспаленных мозгах. Да! Да! – мог бы я воскликнуть им в ответ – именно этого я желаю! – но я смолчал. Я смолчу. Я мрачно и уперто молчу в ответ. (А вот вам еще пример неоспоримых страданий, могущих быть вполне стратифицированых и квалифицированных по принятой нами шкале и сетке оценок. Вот вам пример страданий во внутреннем борении со спрятанным голосом собственной назидательности и высокомерия – на 5 баллов. Итого – 135 неведомо для чего нужных и кому предъявляемых баллов.)