Дмитрий Пригов - Монстры

Вот все, что запомнилось.

Действительно мучительно получилось.

И опять требуется пояснение.

Как ясно, я ровным счетом ничего не знаю и не понимаю ни в рыцарях, ни в мистике. Ни тем более в науке. Да ведь и читатель малосведущ в подобном. Правда, разные многочисленные специфические специалисты пристрастны ко всякого рода своим неуловимым со стороны конкретностям и подробностям. Но для их развлечения и удовлетворения оскорбленного профессионализма есть разное научное – про лазеры, квазеры, про черные дыры и белых карликов. Про фьючерсы, наконец.

А я разбираюсь в Милицанере и Пожарном. Ну, в Пожарном не очень. То есть, конечно, разбираюсь, но не со всей полнотой знания предмета. Какой-нибудь пожилой умудренный пожарник взглянет пристальным профессиональным взглядом на мое писание, да и обнаружит дикие, ни с чем не сопоставимые несоответствия. Усмехнется в пышные седоватые усы. И что? Мне прямо тут же бросать все и начинать переделывать рукопись соответственно его производственным советам? Или стать отныне рабом этой его возможной очередной усмешки?

Про Милицанера же я знаю все. Я сам скорее усмехнусь его полнейшему непониманию своей высокой миссии и зиждительной функции в этом мире. Так что, мне теперь только и писать о Милицанере? Нет, я буду писать и поведывать обо всем! Буду писать о простых общечеловеческих и непростых нечеловеческих страстях.

Неужели заради разного рода рыцарских или каких-нибудь древнеегипетских благоглупостей, подробностей и правдоподобностей мы пишем и постигаем нечто непостижимое в нашем безграничном мире?! Ведь не ради же:

– Послушай, Клавдий, подошли-ка своего раба.

– Хорошо, Олимпий. Но, согласись, что-то совсем уж стала барахлить наша имперская система. Пошлешь тебе раба за той же охрой, а он и не вернется. Лови его. Либо и вовсе спросит нагло: «А зачем?» А то ускачет мрачный и вернется к следующему вечеру во главе банды таких же разбойников и негодяев, головорезов с мечами, факелами, со следами еще не остывшей крови на толстых губах и грубых руках. К тому же с уже почерневшими головами наших бедных честных сограждан, встреченных ими по дороге. Что же, прикажешь к каждому сопровождение приставлять? Нет, что-то неладно в нашем государстве. Так, значит. Сколько отпустишь?

– Горшочка два-три. Хватит?

– Да уж думаю.

Не в угоду же подобному. Не ради же этих якобы Клавдиев, и будто бы Олимпиев, и некой вроде бы римской как бы достоверности. То есть, конечно, немножко и ради того.

И ради этого другого:

– А что, Судзуки-сан, не прогуляться ли к подножью Фудзи. Сакура в полном цвету, и крик обезьян в полнолунье столь одинок и печален?

– Да, да, Ямомота-сан. Я как раз хотел вас ознакомить с последней танкой, если вы снизойдете до того.

Это чисто подростково-читательские страсти – представить все в неземной воображаемой достоверности. Тип ювенильного письма. То есть когда читатель пишет для себя. Вернее, когда читатель, притворившись или обратившись писателем, пишет будто бы для других, а по сути – для себя. Или, еще вернее, когда писатель думает, что он писатель, а на самом деле он читатель. Ну, и более простой случай – писатель, вполне понимающий, что ждет от него читатель в образе писателя, и пишет, как этот самый читатель-писатель. То есть вполне исполнен цинизма и предельно понятного и оправданного притворства, пишет в качестве писателя-читателя-писателя. Настоящий же писатель говорит:

– Этого не было. Все выдумки. Фантом! Оставь надежды всякий, за сие берущийся. Обретай другие надежды и упования. Свободу от всякой захватывающей и эксплуатирующей тебя иллюзии. Она пожрет! Погубит! Отдавайся всем предоставленным тебе иллюзиям и фантомам, только будучи обороненным принципиальным разоблачающим пониманием! – так говорит и поступает настоящий писатель перед лицом искреннего, доверившегося ему читателя.

Конечно, все не так просто. Не то чтобы на одном углу стояли читатели вместе с читателями-писателями и кричали:

– Это правда! Это существует! Гады! Сволочи! Бляди неверующие и бестактные! Изыдите! Это было! Головы поотрываем, суки оскорбительные! – и такое случалось прямо на моих глазах. И не единожды.

А на другом углу, скажем, мрачные и горделивые истинные писатели-писатели, скривив рты в сардонической мрачной усмешке, по-змеиному шелестят или же нагло так, вызывающе выкрикивают:

– Нет! Нет! Нет! Этого нет и не было никогда! И никогда не будет! Эй, вы, недоноски и недомерки, оглянитесь вокруг! Разуйте свои маленькие свинячьи глазки недоученных подполковников!