Дмитрий Пригов - Монстры

И опять-таки, все гораздо сложнее. Истинный писатель не тот, который слезами обливается над бедной Анной, Лизой или Екатериной. Или, скажем, так заворожен собственным описанием некой сумеречной прохладной обители неких завораживающих сестер, что уже почти входит к ним в комнату, обнимаем ими с обеих сторон. Мягкими, словно незаметными движениями они расстегивают четыре пуговки серой фланелевой рубашки на его груди. Четыре руки, как некие небесные мягкие шивоподобные кисточки, пробегают по его мгновенно ознобившейся коже. Они скидывают с себя легкие туникообразные наряды и легко влекут его на диван, где, почти не касаясь, удаляют нехитрую остатнюю одежду. И все трое на мгновение замирают в надвинувшихся сероватых сумерках тихого осеннего дня.

Идем дальше.

А вот еще один опущенный отрывок. Причина его отсутствия совсем иная, чем та, о которой упоминалось в связи с текстом С-2. Не моя забывчивость, а вполне понятные в те времена и нелегко объяснимые ныне так называемые цензурные соображения.

Объявился я в свое время в одной редакции по поводу счастливо близящейся, почти невероятной для меня о ту пору, романной публикации. Тамошняя интеллигентная женщина задумчиво и выжидательно глянула мне в лицо поверх дымчатых очков. Я молчал. Она молчала. Разговор начала все-таки она. Причем почему-то раздраженно и сразу на повышенных тонах.

– Вы же знаете, что данные вопросы сейчас очень болезненны, чтобы так неосторожно и, надо заметить, не вполне корректно касаться их, – слова были исполнены неложной и вполне искренней укоризны. – По поводу книги решение еще принимается. – Она со значением взглянула на меня и чуть повела головой вбок, немного вверх, указывая в направлении, где, по всей вероятности, располагался главный пункт принятия решений. Я сглотнул слюну. Она была, судя по интонации, все-таки моя сторонница. Даже радетельница. Если не меня, то текста. Даже больше, сторонница всего независимого, вольнолюбивого и, порой, рискованного. Даже социально острого. Но в меру возможного и допустимого. А кто ведает эту меру? Она ведала. Она знала неистового и правдолюбивого Твардовского. Еще совсем молодой и весьма, весьма привлекательной интеллигентной литсотрудницей работала с суровым и требовательным Кожевниковым. Разговаривала с самим Солженицыным. Пользовалась доверительной дружбой незабвенного Трифонова. К ней в редакцию захаживали Пастернак, Тарковский и Самойлов. Она почти полностью переписывала неловкие первые литературные опыты начинающих авторов, впоследствии классиков и мастеров нынешней русской литературы. Бывала на концертах Рихтера и Ростроповича. Ее знакомые навещали Сахарова. В ее дому по ночам со многими предосторожностями слушали «Голос Америки», Би-би-си и «Свободу». Однажды она побывала даже в опасном американском посольстве. За одну ночь ею прочитывались непомерного размера рукописи и невероятно запрещенные книги. Она обмирала от страха над подписными письмами, адресованными самому высокому руководству, прямо-таки застывая от ужаса и восхищения над невиданными по смелости словами обращения и великими фамилиями, стоявшими строгой и беспомощной колонкой внизу отчаянного послания. Были такие письма. И не все, кстати, доходили до руководящих верхов. Где-то спасительно стопорились на разных этапах сочинения и подписания. Она умела держать язык за зубами. Внешне сдержанно, но внутренне вся вскипая, тихо и нелицеприятно осуждала некоторые, как это она называла про себя, неадекватные выходки отдельных диссидентов и андерграундных людей, своими безответственными действиями и поступками прямо на глазах рушивших хрупкое здание скрытых и негласных договоренностей между властями и прогрессивными представителями интеллигенции внутри государственного аппарата, к которым относила и себя. И, несомненно, к ним принадлежала. Она вела беспрестанную тихую благородную борьбу за всякого рода уступки и допущения, все время раздвигая и корректируя рамки дозволенности и допустимости. Она знала и любила литературу. Действительно знала и действительно любила. Редактировала лучшие литературные произведения своего времени, достававшиеся лучшему литературному журналу своего времени, где она как раз и бессменно обитала. К ее замечаниям и поправкам с уважением относились Нагибин и Паустовский, Аксенов и Астафьев. Собственно, несколько высокопарно выражаясь, она и была – сама литература. Вот такая женщина!