Дмитрий Пригов - Монстры

– Да, милый, в тебе умер великий демократ. Народолюб и литератор. – Ренат снова бросил взгляд на руки собеседника, затем на гладкое лицо, которого, казалось, никогда не касалось насильственное и жестокое лезвие бритвы. Оглянулся на окно.

– Именно что умер, – голос рассказчика приобрел несколько женские и капризные интонации.

– А кто эту самую аристократию отбирать-то будет, пока она потом сама наследственно воспроизводиться не станет? – серьезно вопрошал Ренат.

– Я и буду. Ну, тебя еще, может, приглашу. Если, конечно, приглянешься мне. Это ответственное дело в чужие руки отдавать нельзя. А то будет, как сейчас, – всякое быдло наверху и козлы.

– Понятно. Тебе эти козлы быстро покажут, где твой аристократизм обитать должен. Около параши.

– Оно и обидно, – сокрушенно вздохнул все понимавший приятель. – Может, твой Александр Константинович, коли он уж такой проникновенный и посвященный, укажет крутой путь на небо? – процитировал:

– Господа, если к правде святой

Мир дорогу найти не умеет,

Честь безумцу, который навеет

Человечеству сон золотой! —

– Не навеет. Умер. С балкона свалился.

– Пьяный?

– Да не пил он. Не пил!

– Скинули?

– Не скидывали его! Не скидывали! – завелся Ренат. – И не пил. И не скидывали.

– Ну, тогда ладно, – приятель встал и направился в туалет. Ренат отвернулся и стал всматриваться в темные окна, населенные прохладной нешевелящейся отраженной жизнью. В детстве ему чудилось, что его собственные отражения в зеркале не исчезают, а остаются там жить. И каждый раз появляется новый отдельный экземпляр, полностью (до самых глупых подробностей, вроде маленького шрама над правой бровью) повторяя не только его, но и своих предшественников. Сколько их могло там скопиться с этими самыми крохотными шрамами? Ренат боялся даже подходить к зеркалам и всякого рода отражающим поверхностям, опасаясь, что количество его порождений в том мире превысит некую критическую массу и хлынет сюда, облепив со всех сторон, прижавшись к нему, наподобие прохладных вурдалаков выпивая всю энергию и силу. А повыпив, выбросят как ненужную плоскую шкурку. И пойдут гулять по миру или иным мирам с другими именами, но как бы от его имени.

– Слушай, так это был Малинин или нет? – произнес прямо за спиной сидящего Рената возвратившийся приятель.

– Малинин, – обернувшись к нему, подтвердил Ренат и, встав, подошел к окну. Почти носом уперся в прохладное стекло. Его учащенное дыхание тут же образовало большое матовое пятно на прохладной стеклянной поверхности, сквозь которое уж ничего нельзя было просмотреть. Он и не стрался высмотреть что-либо. Постояв, направился по периметру помещения, обогнул столик и сел в свое кресло. Вынул сигарету и закурил, выпуская дым прямо в направлении своего собеседника. В этом было что-то вызывающее. Приятель с легкой гримасой откинулся назад, маленькой ручкой отгоняя от себя легкое облако сигаретного дыма, повисшее над столом и прозрачной кисейной завесой разделявшее приятелей.

– Александр, Александр! – вскинулся в тамбуре какой-то субъект по соседству сбоку. За грохотом встряхиваемой на стыках скрежещущей железом электрички трудно было разбирать слова. Собеседник придвинулся к Ренату вплотную, прижавшись сухим, перенапряженным, мелко подрагивающим телом, и почти кричал на ухо:

– Говорят, Александр Константинович прямо перед смертью все повторял твое имя.

– Александр! Александр! – вот тут и всунулся полупьяный субъект. Знакомый Рената напрягся. Все мясо его сухонькой плоти прилипло к костяку, выдаваясь наружу только мелкими жесткими желваками, наростами и сгустками. Этот процесс сжатия выделил ощутимую дополнительную энергию, добавив жара его и так перегретому телу. Прижатый, притиснутый к нему толпой в тамбуре Ренат ощутил мгновенный, катастрофический скачок почти обжигающей температуры. Ренат попытался отодвинуться – но куда отодвинешься! Куда денешься в этой постоянно обступающей, облегающей, облепляющей тебя со всех сторон жизни коммунальной массы? Бывает, только выйдешь из дома, а за тобой уже пристроился ряд таких же, норовящих попасть с тобой в ногу. Осмотришься – а ты и сам уже давно третий в середине десятой шеренги двадцать первого отряда пятидесятого подразделения одиннадцатой колонны. А тут тамбур – и вовсе не пошевелишься. А что тебе шевелиться? Терпи. Сам влез. Никто насильно не запихивал.

Сконцентрированный, почти огненный выброс ударил незадачливо встрявшего субъекта прямо в область солнечного сплетения. Тот дернулся и перегнулся бы пополам, если бы ему позволила местная тамбурная демографическая ситуация. Только смог плотнее прижаться к прохладному металлу вагонной стены. Тут его густо и мутно вырвало прямо на рядом стоящих. Соседи в омерзении, ругаясь и матерясь, пытаясь стряхнуть с себя сгустки всякого желтого и зеленоватого содержания, отпрянули назад в вагон, опять-таки насколько позволила ситуация. Хотя, что тут особенного? Ну, вырвало человека. Ну, выпил и его вырвало. С вами, что ли, подобного не случалось? Блевали, блевали! В вагонах метро, поезда, троллейбусах и автобусах – бывало! Случалось, в подъезде знакомых и незнакомых вам домов. В двориках и на детских площадках. В фойе театров и концертных залов. С 15-го этажа нового дома на головы ничего не подозревающих, почти неразличимых вами с такой страшной высоты, спешащих ночных прохожих. Попросту в ванной и туалете своей знакомой, приглашенные туда вовсе не за тем, но неизбежно совершающие сей почти ритуальный обряд. В отделениях милиции под сопровождение увесистых ударов в область паха, живота, печени, почек и головы. Где еще? Ах да, конечно, за собственным обеденным столом. И, что намного неприятнее, неожиданно, со многими последующими унижениями и извинениями – в офисе. Стремительно раздвинув деловые бумаги, дернув в сторону галстук и почти переломившись пополам, чтобы не запачкать единственный приличный официальный темный костюм. Еще где? В аэропортах. В ресторанах. В ресторанах аэропортов, вокзалов, клубов и в простых закусочных. Да просто на улице. Это самое простое, что даже не стоит поминания в данном тяжелом и многозначительном ряду. На глазах у любимой девушки или принимающей все близко к сердцу родимой матери. Но не нужно, не нужно так уж близко принимать это к сердцу. Ну вырвало. Ну на глазах жены, отвернувшейся в сторону, не в силах взглянуть в лицо соседям по квартире, по вагону метро, отдыхающим воскресным днем в парке. А что отворачивать глаза-то? Будто они сами не такие. Будто их самих на ваших глазах не выворотит тут же в тот же воскресный, субботний, праздничный и просто любой другой подвернувшийся день. Как будто: Однако, достаточно.