Дмитрий Пригов - Монстры

С застывшей улыбкой профессор поглаживал обратную нежную сторону запястья Ренатовой руки, постепенно поднимаясь выше, к трогательной, почти ранимой локтевой впадине. Касания были легки и завораживающи. Ренату почудилось прохладное набегание летней прозрачной влаги. Лежит он на мелкой отмели у Оки, по горло погрузившись в теплую прибрежную воду. Сквозь поблескивающие блики проглядывается мелкая глубинная рябь подводного желтоватого песка. Ренат погружает голову прямо по самые ноздри и пофыркивает, поглядывая вокруг. Вдали виднеются красноватые, поблекшие, не ранящие интенсивным кирпичным цветом, стены полуразрушенного монастыря. Тихо. Тепло. Прохладно. Неярко. И четыре легких, прохладных, обволакивающих, нигде не задерживающихся девических руки скользят от груди ниже к животу и, уже невидимые, но почти болезненно чувствуемые, пропадают там. Все вокруг легко и необременительно. И в то же самое время как-то томяще нечетко и ускользающе.

Лежа на полу, он оглядывался, пытаясь припомнить. Что же было? Вспомнил. Приоткрылась дверь, и заглянула Люба, крупная грудастая громогласная лаборантка из соседней лаборатории.

– Ренат, что с тобой? – подбежала и наклонилась к нему, обнажив из-под юбки огромные бледные бедра, почти касаясь его лица своей грудью. – Вижу, Машка не в себе выбегает и пулей по коридору. Обернулась, прямо страшно стало. Странная какая-то. Она что, колется? – строго, почти как пионервожатая старых добрых времен, выпрямляясь и оправляя сбившиеся кофту и юбку, спросила Люба. – Ой, Ренатик, что это? – вскрикнула, заметив огромные язвы на его запястьях.

Ренат поморщился. При взгляде на них снова почувствовал нестерпимую боль.

– Это она, Ренат! Она! – в голосе Любы почувствовались слезы.

– Да, да, она, – машинально соглашался Ренат, превозмогая жжение.

– Как же ты, бедненький! – всхлипнула Люба.

– Больноооо! – подвывал Ренат. Но негромко. Негромко. Почти про себя.

– Она же, она же, это: садистка, – испуганно выпалила Люба и оглянулась на дверь.

– Люба, ты не понимаешь. Ну, просто решительно ничего не понимаешь, – взвился Ренат.

– Хорошо, я ничего не понимаю, – сухо отвечала Люба. – Но у нормальных людей это называется садизмом, – произнесла уже открыто и почти с вызовом, почти гордясь смелости и открытости своего заявления. Лицо ее порозовело, грудь задышала прерывистей. В ее словах проглядывало нечто большее, чем просто естественная мгновенная женская жалостливая реакция и желание помочь пострадавшему и несчастному. И вправду, они были знакомы давно. И она имела определенные права на подобные как бы даже попреки. – Не знаю, – надула полные, посверкивающие в электрическом свете густо накрашенные губы, повернулась и направилась к двери. – Может, тебе это нужно, не знаю, – и вышла в коридор.

Ренат сокрушенно и как-то безвольно посмотрел ей вослед.

– Видишь эти знаки? – спрашивал Александр Константинович, наклоняясь прямо к лицу Рената, обдавая его горячим, без всякого запаха дыханием. Он приблизился настолько, что Ренат смог наблюдать свое маленькое отражение в блестящей синеватой роговице его фосфоресцирующих глаз. Отражение было странным, невероятно отчетливым, хотя чудовищно мелким, микроскопическим, искаженным структурой тамошнего ирреального пространства. Ренат надолго задержался на рассматривании своего фантомного изображения. Александр Константинович не мешал, застыв в молчаливой мизансцене.

– Вижу, – почти заговорщицки прошептал Ренат. Было непонятно, к чему это относится – к маленьким, почти незаметным знакам на тыльной стороне руки или к собственному отражению в роговице предстоящего ему вкрадчивого учителя. Александр Константинович удовлетворенно и подтверждающе кивнул.

– Чистые тела бывают от природы саморожденные, как самородки, скажем, золота, а бывают как россыпи мелких золотых крупинок. Их наращивают промыванием, – Александр Константинович маленькими точными руками взял Ренатовы ладони. Держал их, легко сжимая. Почти касаясь щеками лица Рената, глядел ему в глаза своими прозрачными и немигающими. Какая-то точная мера влечения и самосохранения удерживала Рената на минимальном, неясно прослеживаемом по контуру всего тела, но явно ощущаемом расстоянии от Александра Константиновича. Спасительная, оберегающая мера. Или просто мера корректности, непонятно кем выверенная и спущенная ему, тогда еще вполне невежественному и наивному.