Дмитрий Пригов - Монстры

– Пушкин и Толстой, Софья Моисеевна, не могли разговаривать друг с другом. Они в разное время жили.

– Знаю, знаю. Вы даже не можете себе представить, сколько Семену нервов каждый роман стоит? Рудик, оставь дерево! Иди сюда. Семен почти умирает в конце каждого произведения. А потом начинаются эти проблемы с цензурой, редактурой.

– Да, да. И у Василия Петровича тоже. Но он не жалуется. Просто переделывает. И, знаете, даже лучше получается. Он всегда так говорит.

– Не знаю, не знаю. Тут на днях к Семену приходит один такой из молодых. Черный, как цыган. Смотрит исподлобья. Тоже роман наколбасил. Он у них там, видите ли, талантливым считается. Кстати, про эту долину, где мы с вами, так сказать, собственными персонами имеем быть находиться-прогуливаться, написал. – Она легко рассмеялась. – Мистика какая-то. Бухгалтер там у него жену топором убивает. Чернуха, как сейчас среди них модно. Дикость.

– Это про которого в «Литературке» писали? Там какой-то скандал.

– Да, да. Семену пришлось в Секретариате с этим грязным бельем возиться. Там у них ведь не поймешь. Кто с кем живет, кто у кого ворует. Сорок раз выходят замуж, разводятся. Дети непонятно от кого. Он вроде бы украл рукопись с помощью любовницы у бухгалтера. Хотя, нет, бухгалтер это из книги, а любовница Цыгана настоящая. Или бухгалтер тоже существует? Ой, я совсем с вами запуталась. – Она легко и приятно рассмеялась. – Или вот эти, по соседству с нами. Дочки. Отец был человек достойный. Лауреат, между прочим, нескольких Сталинских премий. А тогда премий так, ни за что, не давали. И жена его была прекрасная художница. А детей избаловали. Испортили. Прости Господи, слова не хочется употреблять, какие они художницы. В какой области, так сказать.

– Да, я тоже слыхала. Они у себя по ночам такое вытворяют! – ее крупное лицо с несколько заплывшими, но и в то же самое время широко раскрытыми глазами выражает одновременно ужас, отвращение и некий священный восторг.

– Органам впору вмешиваться – вот до чего дошло, – поправляет тоненькую лямочку легчайшего крепдешинового сарафана, глубоко вдыхает воздух и произносит: – Как хорошо! Чудо просто. Как я люблю говорить, лучше бы ты слесарем, братец, служил – починил вентиль и гуляй себе. Тебе приятно и людям польза. Талант ведь – крест. А они, понимаешь, колбасят, – чуть сдвинула большую желтоватую соломенную шляпу и тыльной стороной руки отерла лоб.

И тут открывается Ока. Яркая и безбрежная. От нее тянет чаемой прохладой и открытостью. Хотя тоже – кто знает, что там таится-скрывается. Каждый год кто-то тонет. Долго под водой лежат. Воду каким-то своим непонятным настоем настаивают. Страшно порой голову в реку погрузить. Потом в иных неведомых местах выплывают некими жутковатыми нечеловеческими образованиями. Подойти страшно. Только милиция да судмедэксперты в тонких пластиковых перчатках и решаются коснуться этого совместного продукта деятельности воды, смерти и неведомых сил. И все вдруг стремительно исчезает прямо на глазах застывших в изумлении экспертов. Есть что-то такое. Да и возражающие знают. Возражают так, ради интеллигентской честности. Хотя, конечно, усугублять тоже не нужно. Нужна мера и осмысленность.

Дачницы останавливаются. Переводят дыхание. Пропускают по узкой тропинке вперед себя неугомонных детишек, с гиканьем и вприпрыжку несущихся к речке. Те трогательно схватились за ручки. Приблизив друг к другу остренькие лисьи бледноватые и еще не успевшие покрыться коричневатым летним налетом улыбающиеся личики, почти соприкасаясь прохладными носиками, бегут с повернутыми вбок головами и не видящими ничего, кроме друг друга, прозрачными глазами.

– Дети, дети!

Не слышат. Попадая с твердой, изъеденной древесными корнями почвы на уступчивый и теплый песок, с размаху рушатся в рассыпчатые барханы. По-змеиному извиваясь, кривляясь и громко притворно вскрикивая, ползут к речке. И впрямь, скинув маечки и трусишки хрупкими обнаженными тельцами – вылитые серебристые змейки.

Около реки ветерком потягивает. И воздух попрохладнее. В ложбине-то жара удушающая. Невыносимая. Ничем и никем не развеиваемая.

Год или два тому назад здесь, прямо в центре, коза тетки Марфы дотла сгорела. Так рассказывали. Вспыхнула и без единого вскрика сгорела. Сложилось что-то. Силовые поля какие в одной точке пересеклись, где эта бедная коза в тот самый момент незадачливо и оказалась. То ли она сама их на себе сфокусировала. Спровоцировала эти неведомые, до поры разведенные энергии. Сказывают, сама Марфа, женщина крупная, костистая, таким же образом исчезла. Но в это вот верится с трудом. Коза – понятно. Она же не человек. Но чтобы Марфа Петровна: