Дмитрий Пригов - Монстры

– Всех, всех уничтожим! Они жизнь нашей белой арийской просветленно-небесной телесности всю закоптили! Уничтожим и не обернемся! – это Гитлер. И не поверили.

Гитлеру не поверили, а Степану твоему, значит, поверят? Вот и не поверили. А он честно признавался:

– Всех, всех вас, бляди, порешу! Этой вот рукой! – и порешил. И себя не пощадил.

Тут вообще мужиков-то по пальцам пересчитать. Одним вот меньше стало. Вернее, тремя. Он еще двух своих сыновей малолетних прибил. Хотя дети, конечно, но при местном дефиците как их за мужиков не считать? Никак нельзя.

Говорят, местный воздух вредный. А какой нынче воздух и гденевредный? Вот недавно в Питере зимой под вечер, в начинающемся снегопаде, в легком перекручивающемся снежке, вводящем в заблуждение и в соблазн, особенно в таких неверных и фантазмических местах, как северная окраинная столица нашего убегавшего и все еще убегающего, никак окончательно не убегущего на сухой и кристально прозрачный Восток, все еще не постигаемого неместным партикулярным умом государства: О чем это я? Ах, да. Под вечер в легком мелькании невесомых снежинок прохожу я по ихнему знаменитому Невскому. Тишина и обаяние. На углу с Литейным обнаруживаю подвыпившего мужичонку. Он сидит на корточках, прислонившись к скользкому тяжелому цокольному граниту екатерининского здания, в сером, видимо времен еще его школьной невзрослости, пальтишке, серьезно подвыпивши к концу дня. Не мерзнет, но подрагивает. На коряво сколоченном ящичке перед ним, на неказистой местной таре из-под пива, или какой другой алкогольной продукции, стоят пузырьки с неведомым содержимым и этикеточками, ласково перевязанными резиночками или бантиками. А на этикеточках бледным карандашиком, уже стершимся за давностью и неблагоприятностью погоды, надписи какие-то магические. Продает, значит. Значится, нечто как бы медицинское. Почерпнутое, видимо, из ближайшей лужицы. А что, лужица не целебная, что ли? Не менее целебная, чем все здесь остальное мучительное и непроходящее. Мужичонка же монотонным, ничего не выражающим голосом беспрерывно приговаривает, как мантру наших невразумительных протяженных пространств:

– Исцеляю, блядь! Возвращаю, блядь, на хуй, здоровье! – понимаете ли, исцеляет! Возвращает, блядь, на хуй здоровье! А что? Нельзя? Можно! Все можно! Возвращай, милый! Исцеляй, радость моя! Нам во спасение и себе на счастье и материальное вспомоществование.

Такой вот фантомный город Петра. Там и наводнение. Там и белые ночи. Там и этот вот мужичонка.

Но нашим не до того. У баб местных от жгучего солнца руки, плечи, круглые мясистые лица – что у твоих лилово-пепельных насельников экваториальной Африки. А чуть отползет в сторону бретелька от фигурного латоподобного лифчика, укрывающего могучие ртутные всколыхивающиеся груди, – словно беличьей кисточкой, третьим номером, белильцем так ровненько-ровнехонько от почти древнекаменной груди через облупившееся плечо к гладкой лопатке проведено. Сияние просто! Нимб, сползший на плечо! Знак изъятости и запредельности. А глянет исподлобья – так будто только что детишек лопаточкой на сковородочке переворачивала для пущей поджаренности и подрумяненности. Но это так. Они, бабы-то местные, разве что блины да оладьи, подпрыгивающие на сковородке, ласково под вечер или с самого раннего утра переворачивают. Тех же детишек кормят. И чужих подкармливают. Добрые здесь бабы. Кроме тех, что недобрые. А всем – вместе жить. Одним воздухом дышать.

Изысканные же дачники, в основном даже дачницы, по огородам, естественно, не пропадают. И ни о чем подобном не ведают. Они с утра прямехонько, одетые в легкие цветастые глубоко открытые сарафаны, почти по моде начала XIX века, бредут нашей ложбиной-долинкой. К середине дня достигают речки. Они это моционом называют. Слово-то хоть по виду иностранное, но обозначает весьма обычную, вполне национально-вялую, необременительную и ограниченную во времени прогулку.

– Вы знаете, я без природы не могу. Семен по делам носится, домой только под вечер заваливается. Говорит: ни на минуту нельзя оставить одних – все напортачат. Давай, говорит, в Коктебель на творческую дачу махнем. А я ему: – Нет, Сеня, я без нашей, среднерусской полосы не могу. Я не человек прямо, если раз в неделю с природой не пообщаюсь.

– Да, да, Софья Моисеевна. Но все-таки море тоже прекрасно. Такой простор и дыхание – прямо оживаешь! Что-то неземное. Не в Коктебеле, конечно, а на гурзуфской даче. В Коктебеле в основном эти, новоявленные гении, – она снисходительно, даже высокомерно усмехается. – Эстрадники. Стиляги от литературы, как я их люблю называть.