Дмитрий Пригов - Монстры

Привычно беседуют низкорослые, задыхающиеся на небольших подъемах, пожилые женщины в легких тряпичных сарафаноподобных одеяниях с меняющимися по ходу и течению времени и годов ребятишками в панамках и коротких штанишках. За ребятишками глаз да глаз – то сачок для отлавливания бабочек бросят. А неведомый некто за их спиной стремительным воровским движением тут же и приберет. Оглянешься – никого. То местные дикие необразованные некультивированные мальцы обидят. Шумный и взблескивающий красными огоньками автоматик отнять попытаются. Много опасностей. Местный народ вообще кососмотрящий да мрачно помалкивающий.

– Какие-то нецивилизованные. Двадцатый век все-таки. Вон и литературы столько по библиотекам. И школы у них. А все нецивилизованные. Дети у них как волчата, норовят ударить или стащить.

– Это же дети. А люди-то здесь читающие. Вот, Иван Петрович с ними беседу в библиотеке проводил – так они его вопросами засыпали.

– Не знаю, не знаю.

А дачи в округе людей немалых, значительных. Известных всей стране. Писатели, художники, члены творческих союзов, всевозможных Правлений и Комитетов. Даже члены ЦК КПСС встречаются.

– Ануфриев вчера заходил, – и с неким таким скрытым лукавством взглядывает на собеседницу.

– Этот? – отвечает хмурая низкорослая пожилая дама. – Рудик, Рудик, куда ты побежал? – И опять оборачивается к собеседнице: – К вам заходит?

– К мужу. Какие-то союзные дела.

– После всего, что произошло? После того, как он на правлении моему Семену Михайловичу нагло в лицо выкрикивал?

– Ну вы же знаете, Василий Петрович никому «нет» сказать не может. А я ему ехидно так говорю: «Что же это вы Марка Ефимовича своего везде продвигаете? Вот уж вам еврей из евреев», – сообщнически хихикнула собеседница и опять осторожно глянула на Софью Моисеевну.

– А он? – настороженно вопросила спутница.

– Смеется. Беспринципный человек. Хотя и не бездарный.

– Ну, может, для вас и небездарный, – почти оскорбленная Софья Моисеевна озирается в поисках внука. – Рудик, Рудик, сколько можно повторять! – в голосе ее звучит раздражение. – Я больше повторять не буду. Сейчас повернем домой. – Но, естественно, никто никуда не поворачивает. Да и не для того ведь отправились в почти по-тропически заросшую и упоительную Долину Грез.

Как раз достигли поваленного дерева с застоявшейся под ним сыростью и тяжелым гниловатым воздухом. Дети, взобравшись на ствол, тут же принялись бегать и возиться, рискуя сорваться, порвать только что купленные маечки-матросочки, трусики-сандалики, покалечить свои нежные, правда по невинности возраста, почти гуттаперчево-неповредимые ножки-ручки. Бывает, что калечат. Поднимается паника. Везут в районный центр. Затем стремительно изымают из тамошнего ненадежного медицинского заведения и на мощном черном локомобиле перемещают в Москву к известным специалистам и мировым светилам. Но подобное случается редко.

Взрослые тяжело, с присвистом вдыхая густой воздух, поспешают вослед за неповредимыми детишками.

– Рудик, Рудик!

– Танечка! Танечка!

Дети, легко смеясь, как ящерки скользнули по беспомощному стволу поваленного дерева и, мелькая среди непомерно разросшейся густой подножной растительности, понеслись дальше. Грузные женщины поспешали за ними.

– Ой, никакого сладу. Мы в детстве такими не были.

– Ну что вы. Я такая хулиганка была, – пожилая женщина улыбается темнораскрашенным ртом своему трогательному воспоминанию. – Что вытворяла!

– И что же он? – остановившись на мгновение и переведя дыхание, возобновила прерванный разговор Софья Моисеевна.

– Он? – вернулась к сложной, неоднозначной литературной действительности ее собеседница. К Василию Петровичу по союзным делам. Какие-то там семинары или курсы. Знаете, зубы у него, наверное, гнилые, или с желудком что-то. Изо рта очень уж пахнет. И одет, конечно: – она делает выразительную мину лица, так что понятно, одежда у Ануфриева – просто хоть святых выноси.

– Не знаю, гнилые там, не гнилые. Все они, как я люблю говорить, дурно пахнут. – Обе разражаются легким и доверительным смешком. – Хам он просто. Нам бы с вами его здоровья и наглости. Может, по-вашему, он и небездарный, но, по мнению порядочных людей, – бездарь и негодяй. И проходимец первостатейный. Как-то приходит к Семену Михайловичу с набитой авоськой и говорит: «Я тут за лето романчик наколбасил. Понимаете, в авоське! Романчик! Наколбасил!» Это они так творческую работу называют между собой. Писатели, так сказать! Творческие работнички. Представляете, Пушкин и Толстой разговаривали бы: Лев Николаевич, я тут Евгения Онегина за лето наколбасил!