Аля Кудряшева: Иногда корабли

Не умеющая носить городскую моду,
В длинноватой юбке, в шарфе-мечте паяца.
На «люблю тебя» отвечает «не хочешь в морду?»,
На «боюсь тебя» отвечает, что все боятся.

Да, короткую стрижку можно не трогать феном,
Да, в двенадцать ночи можно без провожатых.
Вырастающая чуть выше, чем можно феям,
Уходящая раньше, чем никому не жалко.

Непонятно, с кем мечтающая о детях,
За чужой любовью подглядывает сквозь щелку.
Чтоб мечтать потом, как вырастить, как одеть их,
Чтоб хоть как-то себя почувствовать защищенной.

На перилах метро разучивает сонаты,
Уступает места беременным, если просят.
Знает точно, как все не надо, а то, что надо
Не рассказывают, смеются, уходят в просинь.

Знает смерть, позор, безденежье, ужас, хаос,
Знает слабых, бомжей, предателей и женатых.
Знает теплые плечи юных и сладких хамов
Знает тех, кто редко рядом. Опять же надо

Говорить про счастье так, будто ты-то знаешь,
Сочинять сухие тексты с гортанным стоном.
И идти, обмотавшись шарфом. Сквозь это знамя
Светит горькое детство, изморозь, город сонный.

Город санный, тетя Соня, последний поезд,
До-минор сюиты Баха, кларнет и домра,
Мокрый город, золотая пурга по пояс.
Эти самые сладкие
Десять минут
До дома.

Нет, не то чтобы надоели, но утомили, ни на шаг от них не уйдешь, если грош
подашь. Я рискую завязнуть насмерть в их плотном мире, в этом вязком,
падком на страсть и ночную блажь. В жарком, потном, как овчина, горячем
доме, в горловых, межвздошных, ласковых их словах, я-то думал их выпиливать
в халцедоне, в ре-миноре, с придыханием в каждой доле, а сквозь них – потоки
в тысячи киловатт.
И она так жадно сжимает меня в ладони, чтоб цепочка не мешала ей целовать.
Нет, не то чтобы утомили, но сколько можно, третий лишний, первый главный,
я ни гу-гу, я задержан на бесхитростной их таможне пограничниками рук
и борзыми губ, не позволено быть лишним в мерцанье плоти, лезть им в рот
(который по классике цвета rot), помнишь, как там было, миф о жене и Лоте, ноги
вместе, руки в стороны, взгляд вперёд, нынче вечер, окна в сказочном переплете,
я вернусь, услышав шелест пальто в полете, вздох – она берет со стола берёт.
Нет, не то чтобы сколько можно, но очень больно отвернуться, улыбнуться
и отпустить, мне потом не хватит мячиков волейбольных и имбирных леденцов,
чтобы их спасти. Ведь она уже кого-то боготворила, шила платья, тот порой
приезжал гостить, слишком помню, как она со мной говорила, со слезами
перемешивая в горсти. Но пока она смеется, себе в основу положив, что завтра
сбудется завтра лишь. Я гляжу на них печально и чуть сурово. Может быть,
мне просто завидно, право слово, наблюдать за силуэтами в чуть лиловых
помутневших окнах пряничных их жилищ.

А у нас декабрь, но вокруг по-вешнему
Сыро и горячо.
Я захожу домой и вешаю
Голову на крючок.

Чайник вскипает, на окнах вязью
Странные письмена.
Господи, если ты вдруг на связи,—
Как она без меня?

Господи, лучшее, что ты выдумал,
Сделано из ребра.
Выдуто, выверено и выдано,
Чай на губах мешается с выдохом
Теплого серебра.

Господи, дай ей пути лучистые,
Лучшие из твоих.
Если нам вдруг на двоих расчислено,
Я обойдусь, но чтоб ей, по-честному,
Счастья за нас двоих.

Чтобы она не видела черного
В розе твоих ветров.
Чтобы хоть раз забыла про чертово
Злое своё метро.

Чтоб миновали ее трущобы,
Изморозь, гарь и ил,
Чтобы играл Михаил и чтобы
Подыгрывал Гавриил.

Господи, я всё словами порчу,
Истина не в речах,
Весной, когда набухают почки,
Может быть, ты проверишь почту
И прочтешь белизну плеча,
И щека ее горяча,
И она прикусывает цепочку,
Чтобы не закричать.

«…»

Чтобы не расплескать – прикрываю лоб рукой, чашку себе из ладони соорудив,
утро пригрелось русым пушистым облаком к солнечной невыспавшейся груди.
Я не пойму, что было со мною до него, как я жила и в чьих я спала домах.
Если он позвонит, я подпрыгну до неба, если не позвонит – позвоню сама.
Мир нараспашку, на поводке серебряном Бог задремал, уставший меня учить.
Если погладить теплый хребет поребрика – сытой довольной кошкой асфальт
урчит что-то дикарско-латино-американское, чтобы вдохнуть на миг – и живешь
едва. Девочка, отчего ты всё ходишь в каске, а? Чтобы от счастья не лопнула
голова. Реки синеют, где-то вдали тоскливая толстая чайка хрипло лажает блюз.
Если он меня любит – то я счастливая, если же нет – ну, я-то его люблю.
Мы еще обрастем нежилыми стенками в стылом ветру, но нынче-то поутру всё,
что мы нажили общего – это терпкая черная теплота меж сплетенных рук.
Вот я иду по поребрику, как по лучику, с богом в ладони, с искрами вместо глаз.