Аля Кудряшева: Иногда корабли

Нет никакого «помнишь?» На том витке
Вы были в столь немыслимом далеке,
Что никаким «теперь» его не заполнишь.
Но, не заметив, спросишь о бывшем, том:
«Помнишь на даче утренний бадминтон?»
Слышишь в ответ: «Ну что за вопрос. А помнишь?»

Вроде бы вырос, стал нехорош, несвеж,
Хоть и не черств. Но кажется: плесень срежь
И запоет, засветит, зазолотится.
Станешь сосновой легкой хмельной смолой.
Смотришь на них – и тончает плешивый слой,
Как если держишь в ладонях большую птицу.

Каждый из них обычный, живой, земной,
Просто их волосы пахнут, как хлеб и зной,
Каждый оттенок, отблеск в стекле трамвая.
Встретишь случайно, коснешься в толпе плеча,
После идешь – прощенный от палача,
С каждой минутой мучительно оживая.

Меня кто-то любит, Боже мой, кто б то ни был,
Меня кто-то помнит, Боже мой, кто б то не жил,
Пусть им – всем тем – нарисованы будут нимбы,
Пусть им – всем вам – адресована будет нежность.

Этот дождь на стекле,
Этот блеск, по воде бегущий,
Этот лгущий, неверный шум в городском саду.
То ли ночи стали светлей,
То ли пиво гуще,
То ли я тебя вижу чаще, чем раз в году.

То ли листья шуршат,
То ли кошки по крышам бегают,
То ли просто окно задрожало от сквозняка,
Ты ступаешь на черные клетки,
А я на белые.
Так что кто-то должен выиграть наверняка.

И мне не важно, с кем ты меня поделишь,
Каких ты в жизни достигнешь еще высот.
Когда ты спишь, ты стремительно молодеешь —
Тебе не дашь пяти или пятисот.

Ты дышишь такими нотами, обертонами,
Твоя голова… Какая там голова.
Ты так белобрыс, что, в общем, не важно, что на ней —
Январский снег, сентябрьская трава.

Насколько ты независим, насколько вправе я
Хранить ключи бессонных твоих ключиц?
Тебя спасают боги моей окраины,
Все те, кого ты в центр не смог включить.

И мы идем по улицам, будто ищем их,
Такая святая, глупая эта жизнь.
Блаженны нищие духом, поскольку нищему
Открыты закоулки и этажи.

Чтобы так сочинять, нужно много всего уметь,
Различать на ощупь – золото или медь,
Различать на запах, что там – латунь, свинец,
Различать на веру – начало или конец.

Различать, размечать, отмеривать по чуть-чуть,
Темнобровы чухонцы, но белоглаза чудь.
То ли ветер с залива, то ли же кони в рысь,
Но ты так белобрыс ночами, так белобрыс.

Ты меня не отпустишь, но я же не полюблю,
Я отдамся ночью последнему кораблю,
Под конец навигаций в последний ночной заплыв,
Я уйду, твои слова на ветру забыв.

Не жалей обо мне, не жди, не броди, не ной,
Кто там ходит по нашей Троицкой и Сенной,
Кто там курит на Марсовом, греясь возле огня,
Не жалей обо мне, не бойся, не жди меня.

Как ты счастлив, милый мой, мать твою, то есть Господи,
Как ты выращен в этой Троицкой и Сенной
На тебя написан тот самый вселенский ГОСТ, поди,
Тот единственный, самый правильный проездной,

Кем ты выращен, кем ты вылюблен, кем ты пестован,
То ли в вечном споре с режимом, то ли не в нем,
Как ты так живешь на Литейном или на Пестеля,
Без царя, без башки, но при этом с вечным огнем.

Все мои подруги тысячу лет как замужем,
Только я ловлю в лукавом твоем аду
Твой тяжелый луч, твой беглый взгляд ускользающий,
Если выживу – то не жди меня, я приду.

Листвяное, словесное, снежное сыплешь крошево,
Почему ты такая ласковая, такая брошенная,
Не смотри на это будущее, не трожь его,
Все равно никто не уходит, чтоб навсегда.

Под мостом движенье гномье, чужое, троллье ли,
Под мостом всегда движенье одностороннее,
Не ходи за ним, не мучай его, не тронь его.
До чего холодна вода.
До чего ледяна вода.

Среди людей, которые не с нами,
уже есть те, которые не с ними,
а с теми те, которые не с теми,
и дальше, дальше вереница спин.

на цыпочках уходят по цепочке
по тихо звякнувшей дверной цепочке
и мы лежим, до боли сжав ресницы,
чтобы не догадались, что не спим.

чтобы не догадались, как мы тотчас,
как только лифт придет – чертовски точен,
как только звук шагов все дальше, тоньше,
мы выбежим в предутренний ландшафт