Александр Миронов - Без огня

С идиоткой находясь,
будь она хоть в коме,
зла и нерушима связь
как в родном роддоме.
Мама милая жена —
кто вопит однако? —
ужасом поражена —
мерзью смерти, рака.
Диалоги – образцы
ракоходной коды.
Жизнь разрубит все концы.
Смерть – хирург свободы.

Кашляешь. Бренчит телевизор.
Я ли твой муж, твой провизор?
Молчишь? Ну, еще помолчи.
Так страшно в сырой ночи
Господу помолиться, слово сказать свое…
Кашляю. Вот такое житье —
жертвенное? – И никого!!! —
Может быть, меня самого
распнут?.. Кашляешь, сама простота?
Жить бы да жить, целовать бы твои уста,
милая, как крысе в твоем дому…
Люблю тебя, ничего не пойму.
Бред вращается: тик-так,
Жизнь обращается – сплошной сквозняк.
Купил бы колечко тебе, но к чему?
Господи, ничего не пойму,
ни имени Твоего всуе,
ни того, что сейчас рисую.
Ну, Господи, прости пустословье, ударь!
Кашляешь? Время бренчит.
Государь, Боже помилуй…

Бред лесенкой,
лестницей бред
тех,
кого между нами нет…
Дай им, Господи, власть и силу.
Нас
и тех, кого с нами нет,
помилуй,
Господь,
помилуй.

Зубы золотые у собаки
Все кроак, кроак.
Смерть и сыр и мраки.
«Я – дурак,
Патрик Дигнем,
И на пуповине я вишу».
Блум сидит на унитазе,
Джойс, который Джеймс,
Глядь в очко орлом крылатым:
«What is times?!»
«Сэр, пирожное принес я»
«Thank you, Sam»
«Сэр, его похоронили. Биг-биг-бен»
«Самуэль, сходи за сыром,
трупом молока,
а очки в очко упали
Бедный Патрик, poor…»

Тех хоть мучили
и они стали чучелы
а ты сам себя замучил
как последнее из чучел
изуродовал напоил
изнасиловал износил.
Хоть и лучше бы под огонь
самому пришлось стрелять бы
не буквально так фигурально, а так
вроде дожил до деревянной свадьбы.
Кто-то тронет меня (поцелует?)
И спустит не в яму, так просто – в огонь.

Капнул дождь, как старческое семя
Господа, узревшего свой лик
в небесах Обводного канала.

Так и мне, наверно, стыдно, страдно,
трудно этот миг живописать.
Капнул и ушел опять в молчанье.

Лебединое озеро. Зигфрид плывет на ладье,
И Одетта с Одиллией пляшут, как пьяные бляди.
Вагнер в Байрете снова какую-то дрянь произвел…
Ох уж эти полеты Валькирий!
Много шума. За что его Людвиг любил?
Людвиг трепетный грот себе чудный придумал
И развел лебедей… Эх бы мне!..
Русь, Россия… – В Неаполь, в Сорренто, в Париж!!!
Лебединое озеро… Боже, как все надоело…
И либретто поганое, и танцуют они невпопад.
Только Зигфрид хорош. Я завидую Вагнеру, что ли?
Мне с Козимой не жить. Мне бы Людвига в гроте обнять
И заплакать от жизни, ее всеобъемлющей боли.

А Гайдн? Он не помог ему.
Констанция поторопилась.
В могилу братскую спустили гроб
и серы сыпанули.
Шел дождь. И плача разошлись.
Один Сальери – где он был? —
наверно, в Праге,
где «Дон Жуан» победный начал путь,—
один Сальери почувствовал,
но слез ронять не стал.

Боль. Клавесин. Словно нервы зубные заныли
оптом и в розницу. Словно в могиле
вдруг зазвонил телефон: «I’m mobile!»
Дергает зубы Солер, Бах тихонечко трогает нервы,
а Куперен, он играет как хочет…
Век Просвещенья! А ведь недавно Паскаль
скрылся в гримасу безумья. «Боже, Огонь!..
Боже предвечный Иакова и Авраама!..»
Кончилось время. Пришел натуральный Руссо.
Кончилась боль. И вступило в игру пианино.

Свинцовая музыка, друг мой любезный,
свинцовое время. Свинцовая пуговица
к телу накрепь пришита.
Давай-ка еще разок
сходим на наше кладбище
и выпьем медовой перцовки.
Потом к Элле Липпа поедем и к юноше Леше.
Ах, только бы время не рухнуло,
это свинцовое свинское время!
А как ты относишься к вечности, друг мой хороший?
Ты ведь оттуда, оттуда, оттуда, оттуда…
Все мы оттуда, куда и уйдем безвозвратно.