Мария Степанова - Проза Ивана Сидорова

Происходит бесшумный оглушительный взрыв.
Поглядим, кто остался жив.

И пьяница видит себя на полу
в прекрасном и, кажется, красном углу.
Он видит мужские рабочие руки,
и ноги в ботинках, и полы пальто.
Он помнит, но, кажется, помнит не то.
Как после дороги, войны и разлуки,
идут головой непонятные крýги,
и хочется, други, немедленно сто.

И странный озноб от макушки до пяток,
как будто состарился лет на десяток.
Он смотрит, как новенький, по сторонам,
поводит крылом, понимает: рукою,
а видит при этом другое: такое,
что видится к скорым похоронам.

Стоит вдалеке и блестит, как половник,
в прозрачных погонах стеклянный полковник,
и, остекленевши, за стеклами окон
прозрачные оперативники ждут,
а время идет, развиваясь, как локон,
и заново скручиваясь, как жгут.

Уходит во тьму коридор из стекла,
когда-то кончаясь стеклянной стеною,
и, руку рукою держа ледяною,
стеклянные в стены вмерзают тела.
И тонкий на них осыпается пепел,
как утренний снег да с высоких стропил.
И пьяница вздрогнул, и более нé пил,
но вспомнил при этом, с чего он пил.

Как брел он за гробом, по снегу хрустя.
Как слезы размазывал, выйдя к гостям.
Как старшая дочь убирала портреты,
искала бутылки, грозила ножом,
как вышел во двор пострелять сигареты —
да так и ушел за своим миражом.

Какая-то бабка ему подсказала,
что есть благодетели, могут помочь,
для их подопечных в безлунную ночь
особенный скорый уходит с вокзала.
Возьмешь, что дадут, отвезешь, как попросят,
молчком как собака, что палочку носит —
и будет свиданка, обратный билет,
и счастье еще на несколько лет.

И в черненьком платье, в платочке горошком,
рукою испуганный рот прикрывая,
его неживая стоит как живая,
как свечка стоит перед низким порожком,
где черную курицу высадил опер.
И пьяница охнул.
И пьяница обмер.

И долго они, обнимая друг друга,
стояли по центру незримого круга,

и щеки ему целовала она,
как зерна клевала, когда голодна.

А покуда автор пишет
про жену обнимать,
он негромкий голос слышит:
«Руки вверх, вашу мать!»

И покачиваясь на черных, ловко скошенных каблуках,
из тени выходит красавица, и пушка в ее руках,
и, держа двоих на одном прицеле,

она бросает: «Стоять, бандитская шкура!
Я – майор Кантария из московского МУРа,
дело сделано, я у цели.

Руки за спину, встали лицом к стене.
У меня ваша жизнь в особой цене,
но на ней я поставлю точку,

если те, кто и тут прикрывают вас,
не вернут мне здесь и сейчас
год назад украденную
любимую
дочку.

Я искала ее на каждом краю земли.
Я по чистой случайности встала на верный след.
Я обманывала товарищей, но другого выхода нет,
и меня на вас навели.

Слушай, те или то, что ведает их судьбой,
звон в ушах, пятно на обоях!
Отдавайте мне дочь, иначе, клянусь собой,
докурю и кончу обоих».

Переводит дыханье. Ждет.
Время медленное идет.

И как будто кто-то незнакомый,
кто-то равнодушный и белесый
завертел у брошенного дома
снеговые мутные колеса,
слушая, не слушая, решая.
И настала тишина большая.

– Ты зачем ей голову морочишь?
Лучше с нами делай что захочешь,
но верни ей маленькую дочку —
человеку худо быть без дочек! —

говорит неведомому уху
курица ли, пьяницына женка?

– Ты отдай ей маленькую дочку,
человеку худо быть без дочек,
а уж с нами можешь не стесняться,
хорошо, что вышло повидаться! —

говорит мужик и смотрит в стенку.

А на печке дышат полусонно.

И, потягиваясь да зевая,
и, нечесаная да босая,
слезла с печки девочка живая.
И глаза впервые открывает,
на майорской шее повисая.
Вот оно на свете как бывает!
Миленькая, только чуть косая.

Знать не знает про былые беды.
«Мамамама» говорит и «деда» —
так по-ихнему и будет мама,
объяснили позже, в Балашихе.