Мария Степанова - Проза Ивана Сидорова

Милая Дина, что там у нас в отделе.
Подозреваю, все они обалдели.
Я здесь уже неделю.

С местной милицией сложно, они на взводе,
делают мне проверки в известном роде,
как это было с тобой в позапрошлом годе.

Одновременно я же в авторитете,
Дина, чего ты хочешь, они ж как дети,
сами не знают, какую им песню спети.

Кстати, к тому пацану, что сидит в десятке,
что через стенку уходит к себе в беседку,
сказано, надо скорее сажать наседку:
кажется, он мотался сюда на блядки.

И объясни на словах, что к мамане – ладно,
а за пределы области неповадно,
мол, отберут у него, чем черкать по стенке —
будет иное варенье, иные пенки.

Милая Дина, город вроде ватина,
с первой затяжки хочешь на боковую,
в номере над кроватью висит картина,
женщина в черном, тянет на роковую.

Кстати, зайди в бухгалтерию, разберись-ка,
сколько положено мне серебра на пули,
пусть досчитают с надбавкой за группу риска.
Суки, думали, что надули.

Здесь доберу, безналичкою под расписку.

Далее все происходит разом.
Красавица лезет под койку, как Жучка в реку,
благоухая, как обещанье рая.
Пьяница смотрит круглым золотым глазом
и, голыми лапами быстро перебирая,
бежит от нее половицей, теряя разум,
сиплым горлом прокрикивая «кукарéку».

«Куд-куда», не отстает вторая.

Крылья мешают, как не свое пальто,
голос пропал, вместо него икота.
Пьяница думает: што-то со мной не то.
Думает: вроде я превратился в што-то.

Женщина машет руками,
огромными в тесноте.
Обе курицы под ногами
мечутся в темноте,

цыпа-цыпам не внемлют, бегут, как звери,
с диким кокотом проскочили к двери —
и сугробами через двор,
на сарайчик – и за забор.

Тишина. Под носом и очень близко
снег с частицами черного и рябого,
почему-то понятными, как записка.

Перьев мало, глядятся они убого
и к тому же
отвратительно рыжего цвета они, подруга.

А она на него глядит, как жена на мужа
В час какого-нибудь решительного недуга.

Ничего, говорит, отсидимся в сенцах у этих,
ты подумай о Балашихе и малых детях.

Обойдется оно, Алеша,
я видала расклад поплоше.

Но расклад поплоше ловится на живца.
И едва мужик, подпрыгивая с непривычки,
по холодному добирается до крыльца —
дверь открыта,
и оба опера,
розовые с лица,
говорят: «Документики предъявите, птички!»

И берут обоих за трепетные крыла.
Тут еще по рации бла-бла-бла,
что нашли пистолет в газете.
Дом пустой, говорят, если девочка и жила,
то вот эти и есть в ответе.
Про красотку ни слова, похоже, тоже ушла.

…вот оформляют изъятие, суют беглецов в перевозку,
едут по пряничным улицам, кажется, около двух —
солнца почти не осталась, худая полоска.
«Как же ты в камере будешь – ты же, Алеша, петух»,—

плачет курица, плачет черная,
догадалась сама, наверное.

И сказал полковник: «Живая плоть!
Вы попрятались в пух и перья.
Только нам таких не впервой колоть,
невзирая на суеверья.

У меня в районе раскрытых дел
до сих пор процент запредельный.
Да на этой лавке упырь сидел,
а потом пошел по расстрельной.

А сейчас как раз у нас из Москвы
главный спец по таким, как вы».

И потом молчал, нелегко вздохнув
и в упор на героя глядя,
так что тот в подкрылья упрятал клюв,
от испуга на лавку гадя:

никогда он не был особо смел,
человек домашнего свойства,
а когда дошло до расстрельных дел,
заиграло в нем беспокойство,

и представил он, как бежит-течет
кровь рудая на мелкий щебень,
и еще чего-то, о чем не в счет,
и померк его гордый гребень.

А взглянув на курицу-чернеца,
и подавно он спал с лица.