Анатолий Найман - Экстерриториальность

Веку то, веку се, веку Богом отпущенный век —
и в архив! Как альбом, как досье, как кассету – на полку.
Потому что в раскопках искать его после – без толку:
он был цель, то есть будущее и разбег,
просто множил число человек
на число километров и ставил под оперный снег,
засыпающий действие, как новогоднюю елку.
Сам уют – симуляция ласк и индустрия нег —
для культуры не слой. Обернем мокрой тряпкой метелку
и протрем на прощанье светелку.
И загоним под плинтус просроченный чек
и иголку —
ту, которой нам Хронос навел на запястье наколку,
ставя нас на ночлег.

Утренние пустые ангары,
сумрака взвесь, холодка и росы,
необъяснимо наводят чары
на настенные и ручные часы:
спичкой ли чиркать, жать ли на кнопку
подсветки, все циферблаты – бельмо,
как если бы время ночное в подсобку
под голую лампочку удалено.

Ради такого, как мы, отребья
ночью разыгрывая эмансипе,
время от времени и на время
время свидетельствует о себе:
голосовые разомкнуты связки,
стянуто судорогой лицо
тех, кто придуманное не для огласки
в трансе выкрикивает словцо —

«время»! Вранья подъяремное лоно,
как племя – пламени, как темя – тьмы.
Взвесь ничего, вещество вне закона,
вакуум, наши взрывающий лбы.
Шарм и наркоз и косметика краха.
Бремя бессонницы – но не кошмар.
Фабрика страха, пакгаузы страха,
страха сырого гулкий ангар.

Ну ты и тип же, ну и гусь!
Вития, лидер из фанеры.
Тогда как есть – я не смеюсь —
герой! Ну, скажем, был – до эры
тех, выдает кого язык,
свисающий, как у легавой,
когда добычи не настиг
нюх, увязавшийся за славой.

Так что кончай, мужик. В словарь
сперва залезь, вот этажерка.
Найди «герой», к нему нашарь
как однокоренное – «жертва»
и пальцы веером не строй:
сверхчеловеком – слишком круто
быть, оставаясь жить. Герой —
и тот кончает в виде трупа.

Уж ты не баск ли, не чечен,
а? – из себя крутого корча;
ариец – но как если б в ген
арийскости пробралась порча.
Я не смеюсь, герой не блажь,
кто-кто, а я-то за героя.
Ты рекрут зренья, кадр, типаж,
в эпоху, где лишь то и Троя,

что снято. И состав твой хил,
минутная звезда экрана.
Крут – царь Давид бывал. Ахилл
был крут. И маленькая Жанна.
Герой под градом ядр – ядро
сам. И, полет кончая круто,
крушит не образ, а нутро.
Себе. И миру. Вот минута!

Цезий, ванадий – как ты, наш брат-металл,
едущий в Венгрию из заполярных зон?
Как ты брат-бог, брат-герой наш – кадмий, тантал?
Август, сентябрь – как ты, наш брат-сезон?

Как ты, кузен наших блатных судеб,
тетки-природы дальняя кровь, племяш
редких земель и полнозвездных неб,
пестрый ландшафт? Как ты, спектральный наш?

Ты, ультрасиний, ты, инфракрасный, как?
Мы же родня, а вся заодно родня.
Даром что вы наждак, а на мне пиджак —
если родня, как же вы без меня?

Я не любви прошу – хороша любовь
свекра к заре! Но прахом идут миры,
если принять, что не родственница моя кровь
братьев азота, стронция. Солнца-сестры.

Последним блюдом подают пирожное
здесь на поминках, полагая, что оно,
как лак, покроет натюрморт, поскольку прошлое
усопших не блестяще. Но

евреям умирать в Германии,
хоть и привычно, а совсем несладко. Им
в общественном внимании род мании
мерещится. Увы, пекарен горек дым,

кондитерски дурманящий купечество,
чей нос торчит крючком и в обрамленье астр,
на их пути в небесное отечество,
где Нибелунг и Зиг и Фриц и Зороастр.

Не следует убеждать. В особенности, меня.
А вообще-то всех, все мы родные братья.
Ну еще пьянь и бомжа пусть попилит семья —
больно они… А прочих – бессмысленное занятье.

Пьянь и бомжи бесстыжи: грязь напоказ и вонь.
Попрошайки, зверье. Тут паденье наглядно.
Прочие же в порядке. Тебя не глупей. Не тронь
прочих: знают, как жить. А нет – прижились и ладно.

В особенности, меня. Что на что мне менять?
О милосердье скулеж – на подготовку к сиянью?
А прочие как? К примеру, умершие. Скажем, мать.
И сам я – стать не сумевший даже бомжом и пьянью.