Анатолий Найман: Экстерриториальность

Нет? А без этого бизнес соборный лажа.
Карта успеха – наш обольстительный блеф.
Что уже удалось, то зола и сажа.
Все впереди. Сдайте мне даму треф.

Заело молнии ресниц,
так что зарниц бессильны залпы.
Где кто-то, кто с застывших лиц
ночь, как пустой чулок, скатал бы? —
ночь, ночь, кроящую чадру
растерянному христианству
с тем, чтоб в свою согнать к утру
барашков бритотелых паству.

Где кто-то, кто под видом дня
хоть как – открыто или втайне —
придет, чтоб, расстегнув, с меня
содрать чехол солнцестоянья? —
плед, космос, гипс, комбинезон,
ночь, ночь, безвидность в разных видах.
Единственное средь времен
невремя. Ночь. Без вдоха выдох.

Сад в провинциальном городке
яблоневый, он в провинциальном
сентябре на тинистой реке
выглядит и над– и сверхреальным.

Не бравада елочная форм
культуризма, твердого на мягком,
а обилья рог и плавки горн
с двух сторон над задремавшим Вакхом.

Что в деревне – косный урожай,
здесь – искусство: сквозь провинциальность
праздничную улиц даже жаль
узнавать крестьянскую банальность.

Городок не жизнь, а ритуал:
жертва, пламя, чад, фазаньи перья…
Вот и сад бояться перестал:
неподвижность – вечности преддверье.

В пейзаже из окна дневного
экспресса все старó: разъезд,
лесок. Но точно так же ново.
И то и то вошло в реестр.
Вид… вид… Дай волю равнодушью.
Двумерен вид. К траве впритык
река, закат. Набросок тушью,
внутрь не попасть, все только штрих.
Но узнаваем. Волю страсти
дай. Кто б ни вышел на крыльцо
избы мелькнувшей – той же масти
валет, что ты: одно лицо.
А с ним… Офелия?!.. Да плюнь ты.
Стеклянного экспресса прыть —
метла под ведьмой. Дробь секунды
твердит, что «быть» и есть «не быть».

Предутренняя депрессия
с разбором вчерашних бед
полна готической прелести,
переходящей в бред,
где бьют нефтяные скважины,
в единой сходясь струе,
подземной тоской заряжены,
приплясывающей на острие.

Куда свой шар ни покатите,
не в лузу идет – в тупик,
и вместо туза со скатерти
подмигивает дама пик.
И жизнь проходит меж пьяными,
беспомощная, одна,
и, задохнувшись туманами,
лопается, как струна.

Осколки ее и черточки
от радости вне себя
снуют, как живые чертики:
мы, дескать, ее семья —
пока набухает за шторами,
как выигранное очко,
не здешнее и не горнее
белесое не важно что.

Во «Франкфуртер Альгемайне»
известья о русских делах.
Нормально, нормально, нормально,
бормочет синайский феллах,
живущий по временной визе,
суэцкой войны ветеран.
Россия – сюрприз на сюрпризе,
ей-богу, страна между стран.

Ей-богу, ей-богу, ей-богу,
зачем я родился не в ней —
где снег засыпает эпоху
и времени – климат древней.
Где память – лишь фото. На фото —
простор, на просторе – семья
обветренных сфинксов, и кто-то
моргнул, и всегда это – я.

Он лезет под маску мне: кто он,
в картинку попавший за так?
Пустяк, неудавшийся клоун,
не вид человека, а знак.
Металл, на котором он выбит,
рассыпчат, как соль серебра,
и дни его выпил Египет
песчаной струей из горла.
Пустыня, в пустыне могила,
утопленник, всосанный в ил.
Зачем ты с землей Исмаила
смешал свою кровь, Самуил!
Затем что мы ищем не гроба,
а грезы на зыбких путях
и жарко лепечем: Европа,
Коммуна, Вселенная, ах!

Сгнила клетчатка, колер потух.
Только где ты проходила,
облачко виснет, щекочущий дух
греческого кадила.

Не задержать ни свистком, ни сачком,
ни птицеловной сеткой
ту, что боярышниковым цветком
пахнет, листом и веткой.

Пурпур кровей и кишок перламутр
бритвы напрасно пороли
в ней, добровольно вкопавшей внутрь
куст безымянной боли.

Вешняя плоть, нежная слизь,
Евой зовись, природой,
юностью, садом, жизнью зовись,
мучай себя, уродуй —

есть только ты, ты одна, сама,
счастлива, неуязвима —
в хрупкой бумаге хмельного письма,
в пенье из рощ Элевзина.