Анатолий Найман - Экстерриториальность

Заключенный глядит на небо,
потому что оно свободно,
за любую выходит зону
и все целое, а не пайка.

А больной с него глаз не сводит,
потому что оно здорово,
кровью вен и аорт играет,
даже слезы льет не горюя.

Взгляд вперяет в него ребенок,
потому что оно как царство —
все сверкает золотом в полдень,
и в серебряных бусах ночью.

Сумасшедший смотрит на небо,
потому что оно нелепо,
как ломоть несъедобного хлеба,
Богом брошенный внутрь склепа.

А поэт взирает на небо,
потому что оно бесцельно,
драгоценно, пусто, нетленно
и его рифмовать не надо.

Когда возницы колесниц,
пуская радиусом малым
в путь жеребцов и кобылиц,
искусно действуют стрекалом,

их по дистанции накал
схож с рыболовным у извива
заросшей речки, где стрекал
роль на себя берет крапива.

Клюет у всех, но как во сне.
Подсечь подсек, но нет, что вынешь,
гарантии. Что на блесне
не тина. Что не пройден финиш.

Принесите мне юность, воздушные струи
с лукоморья, всегда мой студившие лоб,
принесите ветренность и поцелуи,
с губ сдуваемые, как обрывки слов.

Принеси мне, мой западный, мглу и запах
пляжных водорослей и сухого вина
под биенье плащей и под хлопанье флагов.
В общем, юность – ты знаешь, какая она.

Принеси мне, северный, мою зрелость,
не замеченную, когда была —
когда сердце к жженью так притерпелось,
что, оплавясь, едва не сгорело дотла.

А тебе, восточный, поклон за старость.
Незаслуженную. За нежданный привар.
За отличный отмер – чтоб к концу не осталось
ничего. За глазунью как Божий дар.

И еще надышанного мне, южный,
пассажирами, вышедшими из такси,
я ни долгом с которыми не был, ни дружбой
прежде связан, тепла хоть на миг принеси.

Ну а если не врут, что тебя не упросишь,
что как щедр ты и зноен, так нищ и зловещ,
принеси-ка мне то, что без просьбы приносишь, —
без названья, без свойств, без подробностей вещь.

Когда вы думаете, что у Петрова
на том, на дальнем конце села
кричит, потому что рожает, корова,
то это, скорей всего, бензопила.

Не наговаривайте – мол, то медведица —
на грубый в семь точек чертеж ковша.
А что они, как гирлянда, светятся
то к ним электричество подвел Левша.

И греческая ли мерещится гамма
в галочьем грае, еврейский ли гимл,
не выйдет из их истеричного гама
трагический хор, пророческий гимн.

И, в общем, я жизни доволен итогами,
смотря с крыльца, как здоровые лбы
под водоотталкивающими тогами
отправляются с девственницами по грибы.

Когда Иосиф переехал в США,
приветственный мессаж он получил от Чеслава —
прибытье чье теперь за Cтикс его душа,
освоившаяся в том крае, чествует.

Сиренная их речь, словно из зала в зал,
из мира в мир эфир переходя, как посуху,
для нас – лишь эха тембр. А знать бы, что сказал
Иосиф Чеславу и Чеслав что Иосифу!

Возможно, и без слов. Подняв аперитив
на свет и медленно сухим печеньем хрустая.
Забыв, как говорят, забыв язык, забыв,
где польская тоска о прожитом, где русская.

Изящество и ум – на бешенство и нерв.
Догадка, что тот свет уже чуть-чуть Америка.
Что все херня. Не так? – Не. Все, что не пся крев.
Что срока в самый раз судьба отмерила.

Мои дела – как сажа бела. А ваши?
Я обращаюсь к тем, кто словил успех.
Как она, жизнь и какие цвета у сажи?
И у молитв у ваших какой распев?

Было ли вам знаменье с небосвода?
Не дай, говорите, бог и вобще аминь?
Так же и я. А черти из дымохода?
Я обращаюсь к тем, у кого камин.

Лазал ли кто с шаром свинца на крышу
тягу наладить – или был зван трубочист?
Нажил ли кто, глобус вертя, себе грыжу?
Шел ли на свист сесть с паханами в вист?

А лучше: река, круиз, пароход на угле.
К тем обращаюсь, с кем мы на нем гудим.
Что если кончить с палуб глядеть на джунгли
и, за борт перевалясь, в них уйти, как дым?